Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

…А тропа, между прочим, упирается в курумник, словно даже звери заканчивают свой путь на отравленной зеленой лужайке. Никаких развилок, никаких следов в обход. Придется выбираться вслепую, и черт знает, чем это может закончиться.

Но меня это не волнует — волноваться мне больше не за кого.

Костер давно должен был прогореть, но над стоянкой поднимается прозрачный дымок, его запах мешается с чем-то вкусным, и кто-то, полускрытый кедровыми ветвями и жимолостью, бродит вокруг огня, позвякивая посудой. Дыхание перехватывает, и внутренности обращаются в трепещущую невесомость.

— Да чтоб тебя! — ору я и пускаюсь бегом. Ушибленная нога подламывается, и я заваливаюсь на задницу. Я сижу в мокрой траве, смеюсь и размазываю по лицу пыль, сажу и слезы. Несколько секунд рыдаю, по-настоящему, не сдерживаясь, а потом снова хохочу и хлюпаю носом. Вот же дура, думаю я. Дура, паникерша, истеричка, мозгов нет — считай, калека, и не пора ли засунуть воображение куда подальше? Я снова смеюсь, всхлипываю и кое-как поднимаюсь на ноги. «Блин, Аська, напугала до усрачки», — бормочу я и торопливо хромаю к костру.

Запах вкусного становится сильнее, а фигура, бродящая вокруг огня, увеличивается, разбухает, огрубляется. Я все еще верю, что это Ася, но какая-то часть меня знает, и внутри уже не счастливый вакуум — ледяной свинец. Разочарование вдавливает меня в землю тяжкими ладонями. Ноги начинают волочиться, а руки, заранее растопыренные для неловких объятий, безвольно повисают. Этот запах. Тошнотворный, приторный запах какао…

Я медленно и беззвучно подхожу к костру, но сидящий спиной ко мне Панночка чует. Панночка оборачивается, и его заранее приготовленная улыбка тает. Наверное, он тоже чувствует себя придавленным, обнаружив вместо Аси — меня, и эта мысль вызывает холодную мстительную радость. Панночка встает, досадливо морщась, как будто распахнул дверь любимой, а обнаружил за ней полузнакомую докучливую соседку. Сейчас спросит, где Ася, и тогда я взорвусь. Я прикрываю глаза; под веками плывет синее пламя, в ушах стучит, будто разлетаются по лесу пластиковые осколки спаленного телефона. Спаленного телефона, разряженного телефона… Я вдруг понимаю, что расспрашивать меня Панночке незачем: если верить Асиной теории, теперь-то он до нее добрался. Я пытаюсь представить, как могут выглядеть отношения двух мертвецов, и бросаю попытку. Потом думаю: ничего у него не выйдет. Не пройдет он через эту зеленую лужайку.

— Здрасте, — осторожно говорит Панночка.  — А Ася?. .

И я не взрываюсь. Я остаюсь совершенно спокойной. Равнодушной. Никаких эмоций Панночка больше не вызывает, ни плохих, ни хороших. Чем бы ни обернулась эта встреча, никакой роли у него не осталось. Просто раздражающий бессмысленный мертвяк. Бродит тут. Мало ли кто по тайге бродит.

— Ася там, — я мотаю головой в сторону скал.  — Аси больше нет. Для меня. А для вас… не знаю, сами разбирайтесь.  — Меня вдруг одолевает желание рассмеяться.  — Но вряд ли вы ее там достанете.

— Что вы имеете в виду?

— Ася погибла. Разве вы не этого добивались? Ася мертва. Но, кажется, ей все-таки удалось от вас отделаться.

Панночка недовольно поджимает губы.

— Не понимаю, почему вы считаете, что ей надо от меня отделываться. И зачем вообще лезете в чужую личную жизнь. Что касается…

— Да уж больше не полезу, — обрываю я. Слушать Панночку невыносимо: говорит, как протокол пишет, как она его терпела… — Ася умерла, понятно? Ася лежит там под кучей камней… — мой голос плывет, горло сводит судорогой, и подбородок начинает ходить ходуном. Лицо Панночки тает, будто растворяется в воде, и я быстро и сильно провожу кулаком по глазам. Этого он не увидит. Не позволю.

— Нет-нет, — говорит Панночка таким тоном, будто разъясняет мелкое недоразумение.  — Ася совершенно точно не мертва. Я бы знал.

— Ну конечно, — устало соглашаюсь я, — я все выдумала.

— Вы что, потеряли ее? — встревоженно спрашивает Панночка.  — Или она прячется, а вы морочите мне голову? — Он цепко взглядывает мне в глаза и, видимо, понимает, что морочить сейчас я никого не могу.  — Вы ее потеряли, — пораженно говорит он.  — Поддержали в ее диких фантазиях, притащили сюда, а теперь потеряли… Завели ее…

— Завела? — ошеломленно повторяю я.  — Притащила? Да вы охренели…

Панночка хмурится, и от этого становится заметна очерченная изгибами морщин вмятина на его лбу.

— Мне некогда с вами спорить, я должен ее искать, так что… — Он пожимает плечами.  — Я тут какао сварил, — сухо добавляет он через плечо.  — Это для Аси, но раз уж ее здесь нет, угощайтесь…

Дико — но он не стал пачкать чайник. Похоже, даже мертвецы могут учиться. Добыл где-то огромную жестяную кружку и примостил на углях. Ну и на том спасибо.

— Какао, — хрипло повторяю я, глядя в его белобрысый затылок. Он уходит, правда уходит. Опять идет ее искать. Даже теперь не хочет оставить ее в покое — теперь, когда загнал ее в такой угол, из которого — только головой вниз в ущелье… Он убил ее. Убил так же верно, как если бы толкнул в спину, когда она стояла на краю. Душил, пока она не сорвалась в попытке освободиться… «Да не в нем же дело», — раздается в голове раздраженный Асин голос, но я не обращаю на него внимания. Может быть — было не в нем, пока он был живой человек. Даже хороший, наверное, — Ася была умная, со сволочью бы не связалась. Но это в прошлом, и теперь он — мертвяк, заражающий мертвечиной все вокруг, и дело совершенно точно в нем — в ком же еще, больше здесь никого нет, — так что Асин голос я слушать не хочу. Не хочу отвлекаться от

(ненависть взбесившаяся тьма летит в лицо вспышка

ничего больше не важно

вцепиться бить грызть

это освобождение)

— Какао, блядь… — каркаю я ему в затылок. Такой выпуклый, хрупкий затылок. Не спуская с него глаз, я чуть приседаю к костру. Камни, заботливо выложенные Андреем Таежником, самого правильного размера, и один из них так хорошо — идеально — ложится в руку. Камень горячий, и это, наверное, больно, но я больше не чувствую никакой боли

(никакой печали

я лечу)

Камень вминается в белобрысые волосы, слипшиеся и посеревшие от грязи, вминается в серые перышки с мокрым хрустом. Панночка разворачивается, вскинув руки, и глаза у него огромные и такие светлые, что похожи на две луны, висящие в дневном небе.

— Вы чего? — изумленно спрашивает Панночка.  — Вы…

Я замахиваюсь снова и вижу ужас в его глазах, и рада этому ужасу. Шоковая заморозка — надпись на пакете с фаршем, надпись на Асином лбу. Панночка падает на колени, загораживается ладонями, я ударяю его по рукам и, кажется, ломаю пальцы — под камнем что-то отвратительно, мокро хрустит.

— Не надо, — всхлипывает Панночка, — пожалуйста, не надо, вы чего, зачем…

Его по-прежнему полные ужаса и изумления глаза выглядят почти как человечьи, но я больше на это не ведусь. Он не человек, он мертвяк, упырь, у него нет жизни, которую нельзя отнимать, и разума, который нельзя отнимать, и чувств у него нет, и про боль он врет — все он врет, а жить может, только высасывая жизнь у других, и Асю он…

Я снова обрушиваю камень на его голову — волосы уже не серые, красные, но я словно бью по кукле — ничего ему не делается от моих ударов; не так уж просто оказывается убить человека, даже если он мертвяк. Панночка хныкает и растопыривает перед лицом пальцы. Разрывы на коже — багрово-черные трещины, в них видны кости, белые, как кварцит на свежем изломе, и натянутые жилы, невидимые жилы натянуты между горами и кедрами, заставляют двигаться, приводят туда, куда приводят, под груду камней на дне глубокой раны в земле, но эту — эту жилу я сейчас оборву. Я бью снова, стараясь все-таки попасть по черепу, а не по рукам, и Панночка наконец падает, несколько раз дергает ногой и затихает.

…Рыча от напряжения, я откатываю его поближе к корням — как-то неудобно, когда труп лежит у самого костра. Даже когда живые лежат у костра — неудобно. Ася после пьянки хотела спать у огня, а я ей не дала, отвела в палатку, заставила пить воду, чтобы не мучилась с утра, мы были пьяные, нам было хорошо, и мы могли пройти этот путь, могли выбраться, я бы вывела ее, если бы с утра не объявился он, если бы не сбил ее с толку не лишил сил занудством не погнал в темноту —