Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

дикая усталость наваливается на меня, как сырое ватное одеяло, и я обессиленно опускаюсь на бревно.

Болит нога и ладонь, ладонь уже покрылась волдырями, но боль глухая, словно сквозь подушку. Эту боль легко терпеть. С ней можно соглашаться, ее нетрудно игнорировать. Но я так устала. Страшно хочется пить, но я не могу дойти до ручья, у меня нет сил даже подняться на ноги. Я прихватываю рукавом кружку Панночки и залпом выпиваю сразу половину. Густая жидкость обжигает рот, но не так сильно, чтобы перестать различать вкус. Какао у Панночки точно такое, какое давали в детском саду. Сладко, успокаивающе-округло, почти приторно, но с сигаретой сойдет (осталось шесть). Выпросил, наверное, рецепт у любимой нянечки. Ну точно как в детском саду, я чувствую даже тоскливый запашок хлорки и неуютное ощущение сползающих колготок. Убаюкивающий вкус из тех времен, когда не было никаких забот и никакого контроля. Вкус покорности обстоятельствам, подчинения огромному непонятному неподвластному

У какао вкус почти как у саспыги.

Какао почти усыпляет меня. Я осоловело моргаю, и взгляд падает на привалившегося к корням Панночку. Его разбитое лицо перекошено, словно в ядовитой ухмылке, и меня разбирает глухая злость. Вот что он задумывал: убаюкать, укачать, навсегда оставить Асю в мире мертвых, а когда она ускользнула — решил отыграться на мне. Вот чего хотел: компанию, чтобы не оставаться здесь одному. Хотел, чтобы кто-нибудь с ним говорил, — и, раз уж с Асей не вышло, сгодится и повар, хотя это, конечно, далеко не первый сорт…

Злость дает мне силы и проясняет сознание. Я голодна, по-прежнему хочу пить, у меня все болит, и мне надо валить отсюда. Я двигаюсь на автопилоте: дохромать до ручья, напиться и запить таблетку ибупрофена (остальные в карман), набрать воды в бутылку, отмыть ссадины и порезы. Вернуться, обклеиться пластырями. Одной рукой я скидываю вещи в арчимаки; в другой зажат кусок копченого мяса, от которого я откусываю на ходу. Ненадолго зависаю над Асиными арчимаками; в конце концов завязываю их покрепче и подвешиваю на толстую ветку у самого ствола. Так они не промокнут и звери до них не доберутся. Вряд ли это важно, просто не хочется, чтобы мыши и бурундуки теребили ее вещи.

Привести и заседлать коней. Суйла пойдет заводным — я подумывала, не оставить ли его здесь, отпустив свободно пастись, но потом вспомнила медвежьи следы на тропе. Мертвый ли, живой — второй раз на корм Суйла не пойдет, это уже слишком. Медведь, может, и не нападет — если честно, вряд ли, — но без компании другого коня Суйла сойдет с ума от ужаса и одиночества.

Мои движения суетливы и неловки, почти горячечны, и в какой-то момент я это замечаю. Боль снова напоминает о себе, и я закидываюсь еще одной таблеткой. Ладно, вытерплю как-нибудь. Вроде бы я не теряла времени зря, но в ветвях уже путаются сумерки, тень от горы давно накрыла стоянку, и небо стало темно-синим с оранжевым. Небо горит, и мне надо спешить.

Осматриваю стоянку: мертвый Панночка под кедром, арчимаки его мертвой бывшей над головой, дрова сложены кучкой в корнях, там, где они долго останутся сухими, туерга прислонена к стволу, весь мусор сожжен. Можно ехать. Да, тропа заканчивается у белых скал, у центральной белой скалы — как у последней, окончательной коновязи. Но тропа — это необязательно.

— Ты же Караш, — говорю я своему коню, взгромоздившись в седло.  — Вот и веди меня отсюда, Караш.

Я выхожу прямо в пылающую теплым оранжевым полосу, которая вскоре становится тускло-малиновой, желтеет и переходит в зеленоватую голубизну. Надо мной качается черное небо в острых точках звезд — как будто смотришь на солнце сквозь невероятно плотную, но прожженную множеством искорок ткань. Эта ткань разделяет миры, и мне надо протиснуться в одну из этих дырочек, в одну из этих звездных пустот. Потом свет исчезает, словно я поднесла эту ткань к самым глазам. Может быть, я уже протискиваюсь. В темноте я скоро перестаю понимать, где верх, а где низ; кружится голова, и немного мутит. Я зажмуриваюсь, но ничего не меняется — все так же черно; черно настолько, что я перестаю понимать, открыты ли глаза. Караш идет так ровно, что стук его копыт превращается в фон и исчезает из сознания. Изредка я слышу хлюпанье мокрой земли, или плеск ручья, или длинный вздох Суйлы. Ощущаю прикосновение холодного влажного воздуха, когда пересекаю речки. Чуть прихожу в себя, когда конь спотыкается и плавное движение сквозь пустоту сменяется толчком, а рывок повода болезненно отдается в обожженных и порезанных руках.

Но большую часть времени я даже не в трансе — просто сплю, покачиваясь в седле. Я не падаю только стараниями Караша — он подставляет плечо, когда я кренюсь набок, и в сонной одури я смутно удивляюсь тому, что он так заботится обо мне. Караш идет, изредка прихватывая пучок травы; сквозь дрему иногда я слышу, как позади Суйла ударяет подковой о камень. Я сплю и во сне вспоминаю, что дела у меня все-таки еще остались, одно дело, одно обещание, которое я дала, чтобы вернули Асю. Аси больше нет, но это ничего не отменяет, ведь сначала ее все-таки вернули, и теперь я должна, но не знаю что. Не представляю, что́ могу им дать. Я засыпаю все глубже, раскачиваясь в невидимом седле между черным небом и черной землей, двигаюсь в пространстве пространство двигается вокруг меня

просыпаюсь, как от толчка, потому что кто-то, чей голос я не могу узнать, произносит у меня в голове одно-единственное слово, и я радостно думаю: ну конечно.

— Саспыга, — повторяю я за ним и открываю глаза.

Бледный свет медленно разливается по перевалу. В сумраке еще не разглядеть форму гор, окружающих плато, не понять, где я. Стоит пошевелиться, и меня начинает бить озноб. Трясясь и пощелкивая зубами, я оглядываюсь на Суйлу, сгибаюсь и разгибаюсь, пытаясь согреть и оживить ноющее от боли, закаменевшее тело. Несмотря на сон, я едва жива от усталости, а Караш топает себе, даже не путаясь ногами в березе, не сбавляя хода, не теряя бодрости, не пытаясь ухватить на ходу скудную траву. Игнорирует даже несколько побегов маральего корня, подернутых серебром росы.

Курчавый ковер березы, сизой от инея, выгибается плавной дугой, теряется в промозглых сумерках, и по нему скользит призрачная тень птицы. Небо прозрачное, почти бесцветное, но в его бледности кроется тень самой нежной синевы. Все пространство перевала — один голубовато-дымчатый, прозрачный кристалл, и сквозь этот кристалл наперерез мне движется всадник. Я различаю только силуэт, но всадник мне знаком. Темный — наверное, гнедой — конь идет легко и нервно, чуть приплясывая. Видно, что конь молодой, — еще невысокий, с широкой собранной шеей и короткий телом. Всадник чуть откидывает назад прямую спину. У него вольный разворот широких плеч и та посадка, влитая и расслабленная одновременно, по которой сразу видно: как его закинули в седло маленьким, еще толком не умеющим ходить, так он с него и не слезал.

Мой путь вдруг пересекает хоженая, разбитая множеством копыт тропа, и Караш уверенно сворачивает на нее. Всадник плавно взмахивает чомбуром, чуть поворачивается в седле, и я узнаю Саньку.

Вот и хорошо, думаю я. Вот и чудно.

У меня есть еще минут десять, может, чуть меньше: Бобик чешет как ракета. Я торопливо слезаю с Караша. Хорошо, искать ничего не надо: по этой тропе слишком много ходили, и она вся завалена выбитыми из земли, плоско отколотыми камнями.

Белый маркер на темной синеватой поверхности будет казаться серым, и я выбираю его. Дугой из коротких штрихов-перышек набрасываю сгорбленную спину и округлый пушистый круп, но на камне остается только несколько черточек. Я повторяю линию, черкаю по соседним камешкам на пробу, дышу на отдающий спиртом стержень — и понимаю, что краска в маркере закончилась.

Ладно, пусть будет рыжей. Рыжий на синем — выйдет коричневато-пурпурный, цвета не крови даже — скорее, мясного сока. Так даже честнее. Наверное, лучше начать с головы, я не хотела, я ни разу не видела ее (ведь правда?) и не знаю, как рисовать, но надеюсь, что рука сама как-нибудь ляжет, лишь бы…