Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна
Я думаю: ну вот, я ведь мечтала, чтобы она заткнулась. Почему же так хочется заплакать?
9
Обработанная кожа может не разлагаться десятки лет. Караш сопровождает в подземный мир и помогает в возвращении души. При падении у Караша изломалась спина, и он удержался только в коже, как в мешке, поэтому его называют тонкотуловищным. У саспыги цепкие лапки и легкое тело, поэтому она может ходить по самым крутым склонам.
Жирная сажа забилась в каждую пору, каждую складочку, глаза опухли и сощурились от дыма, голова тоскливо поникла, и теперь Ася выглядит не как Ася, а как древняя алтайская старушка, сморщенная и сгорбленная. Мне хочется, чтобы она умылась. Мне хочется оттащить ее к ручью и самой оттирать ее щеки, плескать ледяной водой, пока Ася не вынырнет из-под этой маски обратно. Трясти ее за плечи, пока не скажет хоть что-нибудь, а потом трясти снова, пока глаза не станут осмысленными, пока не начнет огрызаться и приставать с неприятными вопросами. Схватить за руки и держать, чтобы перестала в кровь раздирать себя ногтями, прекратила колупаться…
Вместо этого я тихо спрашиваю:
— Зачем?
Получается почти жалобно. Бессмысленно жалобно: я знаю, что она не ответит. Она пожимает ссутуленными плечами, и я уверена: это все, что я теперь могу получить. Но Ася все-таки открывает рот:
— А смысл ее с собой таскать? Только мешает в кармане. — У меня, наверное, изумленный вид. Ася смеется: — Ты так смотришь, будто она волшебная. Уж не знаю, что ты вообразила, но это только кусок горелой резины. Ты ведь знаешь, что это даже не моя кукла, а просто похожая? Скажи, что знаешь, а то мне не по себе уже. Тебе еще дорогу искать, для этого здравый ум, наверное, нужен…
Я встряхиваю головой, отгоняя наваждение. И правда — что я вообразила?
Ася осторожно вынимает из моей руки чайник, принимается пристраивать его над огнем, и ее рука дергается. Вода расплескивается по горящим веткам, с шипением взбивая тучи пара и воняющей резиной золы. Ася кашляет, смахивает с рукавов крупные хлопья пепла. Они похожи на перышки, думаю я. А ведь она меня почти убедила. Так хотелось поверить, что все в порядке.
Она стряхивает пепел с волос, и ее рука снова дрожит, крупно, как шкура нервного коня — коня, который точно знает, что его могут съесть. Не делать резких движений… Но когда Ася заговаривает, ее голос звучит почти светски.
— И как тебе скалы? — спрашивает она, внимательно рассматривая чайник. Я вспоминаю про скалы, и мне становится совсем плохо. Объясняю себе: это потому, что очень хотелось туда залезть, а не вышло. Только поэтому.
— Так себе, — отмахиваюсь я. Ася бросает на меня быстрый взгляд, и я принимаюсь тараторить: — Ничего, завтра выйдем под Альбаган, там такие виды, челюсть падает. Там озера видно сверху, одно прямо на горе, как ступенька, и всегда синее, такого насыщенного индиго, а мимо пойдем — там есть камень, я тебе покажу, весь в кустах багульника, он в тени, позже обычного цветет, как раз сейчас… А потом…
— Тебе болтать об этом нравится даже больше, чем самой смотреть, да? — перебивает Ася. Вот ведь, думаю, сожгла чертову куклу, а не помогло. — Ничего, я понимаю, — говорит Ася и кивает, кивает. — Хочется прикрыться, да? А то в щели сквозит.
Я устало опускаю веки, и под ними дрожит разъедающее разум марево вокруг скал. Наверное, оно и правда поднимается из щелей между неплотно лежащими камнями, просачивается из пропасти. Наверное, когда-то эти столбы поднимались до самого неба, иначе откуда бы взялось столько обломков, чтобы заполнить целую бездну. Ася, бедная, до сих пор воображает, что это всего лишь сквозняк…
— Только словами не выкарабкаешься, — бормочет она. — Слова вообще не помогают, а сейчас вообще… так, прикрыться слегка, как тентиком. Как в детстве одеялом с головой… Ты ведь знаешь, что бесполезно. Все рассказываешь, как мы отсюда выйдем, а на самом деле…
— Ага, лучше сдаться, лапки кверху, — раздражаюсь я. — Что, остаемся здесь?
— Это ведь не от нас зависит, — слабо улыбается Ася. — Но похоже на то. Слушай, я же пыталась…
— …заныкаться в молчании, — сердито договариваю я. — Хочешь поговорить об одеялах на голове? Сбежать в тайгу, потому что жизнь какая-то сложная, — вот уж одеяло так одеяло!
— Да иди ты к черту! — разозлилась наконец, хорошо. — Я сопротивлялась. Я же долго не сдавалась! Но теперь — испытание не пройдено, и все зря…
— Да ты сдалась, когда согласилась пить какао! — рявкаю я, и Ася вздергивает голову, нервно раздувая ноздри. Сейчас сорвется в слепой галоп… Но вместо этого она возвращается к ужасающе светскому тону. Спрашивает:
— Так что там насчет скал?
(…Орали, хлестали чомбуром, а потом Мишка принялся бить его ногами, по плечам, по шее, по морде, и с каждым ударом он рвался и бился, и все бесполезно, вроде не так глубоко увяз — по жопу, а передние ноги всего лишь по колено, но выбраться не мог. Торфяная жижа хлюпала и колебалась, оставляя черные брызги на рыжей шерсти, он бился изо всех сил, а потом вдруг вытянул шею и принялся вяло щипать редкие травинки между кустами березы и лишь дергал шкурой в ответ на удары…)
— Со скалами нехорошо — камни живые, — говорю я небрежно: подумаешь, скалы. — В смысле, шевелятся. В смысле, неустойчивые, к самим скалам даже не подойти — убьешься… В общем, не надо туда лезть.
— Ну надо же, — все тем же светским тоном откликается Ася. — А выглядит так, словно именно к ним мы и шли всю дорогу.
Она рассеянно чешет щеку, оставляя светлые полосы в грязном налете, смотрит на потемневшие кончики пальцев и обтирает их об штаны. Сутулится так, что спина округляется, а руки свисают чуть ли не до земли. Как будто ей не хватает опоры и груз воображаемого молчания настолько велик, что под ним не устоять на двух ногах. Ее лицо — усохшее, потемневшее — так непроницаемо, что кажется почти тупым.
— Пойду-ка умоюсь, — говорит она. — Чешется так, будто эта чертова кукла у меня по лицу размазана, прямо не могу больше.
Мне неловко следить за ней — на мой вкус, наблюдать, как человек умывается, почти неприлично. И что я буду делать, когда ей понадобится в кусты, пойду за компанию? Но и перестать поглядывать я тоже не могу. Только когда Ася вынимает карманное зеркальце и, повернувшись к свету, принимается высматривать какие-то подробности на лице, я наконец успокаиваюсь и отворачиваюсь. Это так нормально — рассматривать себя в зеркало. Огорчительно, наверное, даже после умывания: поры забиты сажей, кожа пересохла от солнца, ветра и холода, мелкие морщинки проступили. Наверное, и несколько прыщей найдется, и лишние волоски над губой — вон выщипывает прямо пальцами… Сплошное расстройство. Такое хорошее, восхитительно нормальное расстройство…
Интересно, кого она видит в зеркале? Что за человек ее отражение? Она там вообще кого-нибудь видит?
(и есть ли у него перья, у этого двуногого)
Я бросаю в закипевший чайник смородину и чабрец, и их запах окутывает успокаивающим, золотисто-зеленым теплом. Скоро стемнеет, а мы до сих пор не поставили палатки, да и костер слабоват. Метафорических дров сегодня наломано достаточно, а вот до настоящих руки так и не дошли. Ася так и рассматривает себя в зеркальце. Низкое солнце играет медью в темных волосах, теплыми ладонями лежит на скулах, подкрашивает спокойный рот. Дальше золотятся скалы, и воздух над ними дрожит, как над невидимым на солнце пламенем. Наверное, ночью это марево тоже будет заметно. А может, будет только чувствоваться — как похмельная вибрация, слабый, но неутолимый зуд в теплой влажной темноте под черепом.
Прихватив чомбуры, чтобы удобнее было тащить ветки, я углубляюсь в лес. Нам нужен будет огонь, много огня. Когда костер горит хорошо, темнота за его пределами освобождается от подробностей и превращается в простую черную пустоту. Костер позволяет не вникать в детали, спасибо ему за это. Вряд ли сегодня получится заснуть, так что лучше запастись целой кучей хвороста.
