Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Может, и нарочно, подумаю я потом. )

Выпив половину, Ася аккуратно утверждает кружку на притоптанной траве; с рассеянной улыбкой лезет в карман распахнутого (лето же) пуховика. Вроде бы собирается закурить, но меня охватывает предчувствие беды, и, когда вместо сигарет Ася вытаскивает обугленную куклу, я не удивляюсь — только чую сосущую пустоту под солнечным сплетением. Мы знакомы — по-настоящему знакомы, поход не в счет — четвертый день. Но я уже знаю, что Ася уперта, как старый мерин: можно одолеть ее глухое сопротивление, можно на время стащить с задуманного пути, но рано или поздно она вывернет на ту тропу, которую считает нужной. Зря я не дала сжечь куклу с утра. Мало ли что мне тогда показалось.

— Так вот, насчет саспыги, — говорит Ася, и я с нервным смехом закатываю глаза.

— Да нет никакой саспыги. Это выдумка. Легенда. Сама подумай: откуда в наших краях взяться животному, о котором никто никогда не слышал?

— Так расскажи, — просит Ася. Она мне не верит, и настроение скормить ей придуманную на ходу историю тут же испаряется.

— Давай еще воду поставлю.  — Я тянусь к костру, но Ася загораживает чайник рукой.

— Вы весь поход байки травили, — раздраженно говорит она.  — Про бабку Агапку, про девочку с пакетом, про Белого Спелеолога… Ты лично убеждала людей, что бурундуки в голодный год прокусывают туристам яремную вену и высасывают кровь, — под ее суровым взглядом я прикусываю щеки изнутри, едва удерживая глупую ухмылку.  — Так в чем проблема? Если это байка — почему ты не хочешь ее рассказывать?

— А зачем? Я тебя развлекать уже не обязана, — огрызаюсь я.  — Это не для туристов. Для внутреннего употребления, понятно?

— Понятно. Так и вижу, как вы с Геной и Константином сидите кружком и сказки друг другу рассказываете. И Александр тут же, внимает… Картина достовернее некуда.

Я невольно усмехаюсь: да уж, картина. Горелая кукла уютно устроилась на Асиных коленях и тоже как будто ждет, когда я заговорю. Я думаю: какой смысл пытаться впихнуть саспыгу в слова? В лучшем случае будет непонятно, в худшем — выйдет вранье. Думаю: Ася тоже решила, что слова никуда не годны, и вот мы здесь.

— Ну, зачем утрировать, — неохотно бормочу я.  — Там кто-то упомянул, там — пошутил, там — спьяну подробностей добавил… Ну саспыга. Животное такое. Очень редкое, десятками лет может не попадаться. Хитрое, быстрое и почти невидимое — сливается с камнями. Не опасное, не в этом дело… Она морочит, понимаешь? Стоит оказаться рядом — и крыша едет, перестаешь понимать, кто ты, где ты и зачем. Видишь всякое… нехорошее. Очень трудно добыть.

— Что значит «добыть»? — перебивает Ася.

— Убить и съесть, — сухо объясняю я. Ее рот округляется маленькой буквой «о», и ноздри над ним как две точки.

— Зачем?

— А затем, что, во-первых, вкусно, ничего вкуснее не бывает. А во-вторых — ну, она вроде как удачу приносит. Типа кто саспыгу ел — тот от всех печалей освободится, так говорят…

— А это точно хорошо? — с сомнением спрашивает Ася, и я пожимаю плечами.  — Извини, но звучит как описание наркоты. И вообще, камень по башке тоже освобождает…

Я снова пожимаю плечами. Отпиваю остывший чай, смачивая пересохшее горло.

— А дальше? — спрашивает Ася.

— Что — дальше? Просто вот такая саспыга. А ты что, сюжета хотела? Драмы?

— Я хотела понять, чего ты так боишься.

Она вздыхает, наклоняется к костру, сдвигает к центру прогоревшие посередине сучья. Поддергивает рукава, чтобы не мешали, и я вижу на ее покрытых гусиной кожей запястьях багровые полосы расчесов. Думаю: она не хотела ничего объяснять, и вот мы здесь.

— Ладно, — говорю я и сглатываю. В горле опять сухо.  — Ладно. Есть приметы… ну, чтобы узнать, что она ходит где-то рядом. Приметы… — Я прикрываю глаза.  — Людей вдруг в тайге забывают ни с того ни с сего. Мертвые кони к табуну прибиваются как ни в чем не бывало.  — Я моргаю, глядя в огонь. Не хочу видеть ее лицо.  — Люди всякое странное творят… Знаешь, с твоей группой Санька должен был идти, но он ногу повредил — устроил ночные скачки с Генкой по пьяни. Очень тупо. В общем-то, даже для них странно.

— Страннее, чем наши кони, — с серьезным видом кивает Ася, и у меня вырывается смешок.  — Мертвецы воскресают? — почти деловито спрашивает она, и я мотаю головой.

— Нет, такого не слышала. Мертвец, уж извини, на твоей совести… — я осекаюсь, почувствовав короткое головокружение.

(…на кровати в своей комнатушке в «Кайчи», в руке надкусанное яблоко — Аркадьевна вчера привезла снизу целый ящик. От мокрых волос пахнет шампунем. Экран телефона светит в глаза. Надо отправить сообщение, я тороплюсь, пока туристы не доели остатки трафика, но не могу набрать текст, какие-то проблемы с раскладкой, и я, суетясь и все больше раздражаясь, копаюсь в настройках…)

— Что-то вспомнила? — с интересом спрашивает Ася, и я качаю головой.

Осторожно говорю:

— Ты, наверное, очень хотела, чтобы Панночка оказался жив.

— Конечно хотела! — вскидывается она.  — Я же говорила: от живого можно было уйти, а теперь… — она безнадежно машет рукой.  — Значит, по всем приметам получается, где-то ходит саспыга?

Я хочу сказать: подумаешь, приметы. Ничего это не значит. Но я устала врать, и все, что я собираюсь сказать, заранее написано у меня на лице. Ася морщится:

— Только не начинай опять выкручиваться. Значит, саспыга. Волшебный зверь. Ух ты… — Она на мгновение замолкает, мечтательно улыбаясь сама себе, потом хмурится: — Добыть, значит, да? Ну конечно, что же еще.  — Я отвожу глаза и принимаюсь поправлять костер.  — И что, в самом деле так вкусно? — спрашивает Ася.

Я думаю: да, это очень, очень вкусно, с ума сойти как вкусно — в буквальном смысле, ум отъесть — слышала? это про саспыгу. И да, я до сих пор тоскую по этому вкусу, все тоскуют, кто хоть раз попробовал, но, но… Это дико и неуместно, но у меня вдруг начинает течь слюна — струйками брызгает под языком, проступает в уголках губ, и я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не выдать себя, вытерев рот.

— Что-то ты не похожа на человека, освобожденного от всех печалей, — пристально щурится Ася.

— Я нарушила правила, поэтому все пошло не так, на меня просто не подействовало. Сломала игру — знаешь, как это бывает? Причем игру, которую сама же и затеяла… — Ася вопросительно приподнимает брови, но я не собираюсь объяснять.  — Я думала, будет интересно, а оказалось мерзко. Я бы и не узнала, как это мерзко, но любопытство… Я же здесь приблудная, помнишь? Пялюсь на то, про что всем понятно, что пялиться на это не надо. Оказалось, это было правило — не вникать… в детали.

— А ты… — подталкивает Ася.

— Слушай, если бы я знала, не стала бы. Никто бы не стал.

— Играть или вникать в детали?

Я скусываю кожицу с губы. Это моя кровь, ее вкус, ничего особенного. Все в порядке. Я не обязана отвечать, не обязана продолжать разговор. Я уже жалею, что вообще согласилась разговаривать, и уже не помню зачем… Ася вдруг тихо ахает, и я чувствую, как земля, покачнувшись, начинает медленно и неумолимо расползаться под ногами. Замолчи, думаю я, заткнись, хватит…

— Ты не боишься! — негромко восклицает Ася.  — Ты… тебе стыдно!

Я молча смотрю в ее бледное мальчишеское лицо; мои губы мелко дрожат, они кажутся горячими и распухшими, но я знаю, что она не заметит, слишком погружена в свое тихое ликование: решила задачку! Наверное, в начальных классах была отличницей, сидела за первой партой, всегда поднимала руку. Я молча смотрю в ее темные глаза и представляю, как встаю — резко, прямо сейчас встаю — и ухожу прочь. Куда? Проверить коней. Умыться. Рассмотреть скалы. Да мало ли, посмотреть хотя бы, куда дальше идет тропа. Но я представляю и то, как лазаю вокруг скал, и меня видно от костра, и что ни делай — не избавишься от нарочитости; представляю, как каждое движение становится скованным и как это выводит из себя. Я представляю, как ухожу вниз, за деревья, и там рыдаю и рычу от бессильной ненависти. Представляю злобную радость от мысли, что ей тревожно без меня, и застилающую глаза ярость от одной только тени мысли, что, может, вовсе не тревожно, может, даже и хорошо; и зудящее беспокойство — как она там одна, и злость на себя за это беспокойство. Я представляю, как, высморкавшись и умывшись, возвращаюсь — рано или поздно, может, уже в сумерках, но возвращаюсь, и нос у меня распухший, а глаза красные, а если и нет, все равно — отвратительно жалкое возвращение с жалко поджатым хвостом…