Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Это был буран, — перебиваю я, и она улыбается почти сочувственно.  — Обычный буран, мы, блин, в горах вообще-то…

— Это было испытание. И я его не прошла. Я повернула назад…

— Не ты, а Суйла.

— Брось. Я окоченела, впала в апатию и перестала им управлять. Я сдалась. И спасибо, что ты меня нашла и притащила сюда, но, боюсь, это не засчитывается.

— Кем не засчитывается? — безнадежно спрашиваю я, и она снова улыбается терпеливо, как ребенку, говорящему за свою любимую игрушку.  — Завтра выйдем к Ложе, — упираюсь я.  — Оттуда, если задниц не жалеть, можно за день до базы дойти.

— Здорово, — вяло говорит Ася. Внимательно рассматривая долину у нас под ногами, копошится пальцами под рукавами, а потом, вынув руки из-под куртки, пускает по ветру серые катышки.

…Пора ехать дальше, но меня что-то держит, какое-то забытое дело. Перебираю в уме: подпруги подтянуты, химзащиты привязаны, в кусты сбегано. Что еще?

— Ты, наверное, хочешь камень разрисовать, — говорит Ася.  — Давай, я подожду.

Я с недоумением прислушиваюсь к себе и понимаю: и в самом деле хочу разрисовать камень, так хочу, что готова потерпеть с костром и едой.

Я думаю, что это будет куропатка с птенцами, но вместо этого рисую двух коней, упрямо шагающих против белых завитушек бурана. Внизу остается много места, и, подумав, я пририсовываю согнутые ветром маки.

Никаких намеков.

Тропа спускается через лес — узкая, но удобная и мягкая. Приходится нырять под ветки, приходится продираться через кусты, обходя свежий бурелом, — но для звериной тропы, натоптанной по теневому склону, спуск удивительно прост. Нежный свет пробившегося сквозь тучи солнца, запах смолы и черничных листьев, призрачный блеск паутинок, нависающих над тропой. Добрая, уютная тропа. Я так расслабляюсь, что почти забываю, где мы и почему, возвращаюсь к старым привычкам. У меня туристка. Вокруг — интересное.

— Смотри, медвежьи следы, — говорю я.  — Совсем свежие — спустился прямо перед нами, уже после дождя.

Ася склоняется в седле, рассматривая отпечатки.

— Ух ты! — восклицает она.  — Ой…

— Вот именно — ой, — киваю я.  — Возьми повод покороче — если он окажется рядом, конь может испугаться.

— Но ты не боишься, — удивленно говорит — не спрашивает — Ася.

— Опасаюсь. Но вряд ли он к нам полезет, мы шумим и пахнем дымом.

Я и в самом деле не тревожусь. Может, потому, что медведь один и взрослый, не мамка с торбачкáми. А может, мои запасы страха закончились.

— А саспыги боишься, — и снова утверждение. Я вздрагиваю, задираю плечи, будто хочу защититься, и Караш спотыкается на корне, сбитый с толку неверным движением повода. Расслабилась — получай. Я начинаю злиться.

— С чего ты взяла?

— Не слепая, — отрезает Ася.  — Что это такое вообще — саспыга?

— Животное.

— Это ты уже говорила. Что-то не слышала я о таких животных…

— А ты зоолог? — в вопросе столько яда, что самой тошно. Но Ася не успокаивается.

— Не морочь мне голову! — тонким сердитым голосом восклицает она.  — Все время ты уворачиваешься! Я хочу знать, что это за животное такое, если медведя ты просто опасаешься, а саспыгой этой спьяну бредишь и во сне орешь.  — Отстань, думаю я, ну пожалуйста, отстань. Но она не успокаивается: — Я уже, извини, пописать боюсь отойти, вдруг из кустов выпрыгнет!

Смешно, но я чувствую себя оскорбленной. Предположение, что саспыга может выпрыгнуть из кустов, как монстр из дешевого триллера, приводит меня в ярость. Я оборачиваюсь к Асе, открываю рот, чтобы врезать — всего лишь словами, но врезать от души, прямо в это недовольно надутое личико (сейчас Асина гримаска как раз такая, какая бывает у съеденных первыми киношных блондинок). Я набираю в грудь воздуха — и с шумом выпускаю, обнаружив, что, как бы я ни хотела наорать на нее, сказать мне нечего. Я даже не смогу объяснить, почему ору, — выйдет или непонятно, или вранье. Не хочу я ничего говорить. Я отворачиваюсь — как раз вовремя, чтобы придержать Караша, пока он переступает через корни, — но Ася так выжидательно смотрит мне в спину, что свербит между лопатками. Деревья расступаются, и черничник под копытами сменяется травой.

— Смотри, стоянка! — почти ликующе выкрикиваю я.

8

Среди туристов с наибольшим энтузиазмом собирают золотой корень мужчины средних лет, склонные к гипертонии. В кварцитовых жилах часто содержится золото. Саспыгу нельзя подстрелить издали.

Здесь много лет никого не было. Заросшую стоянку легко пропустить, но место самое подходящее, да и я, наверное, неосознанно высматривала следы — просто чтобы отвлечься, отгородиться от Асиных вопросов. Поэтому я сразу замечаю темное пятно молодого иван-чая в разнотравье. Кипрей растет на горельниках, рядом должны быть обугленные молнией обломки погибшего дерева, откуда еще взяться огню, — но ничего подобного я не вижу. Нависающий рядом кедр жив и даже не поврежден, а куртина иван-чая слишком маленькая и слишком круглая, поэтому я становлюсь внимательнее. Замечаю сухие палки рогатин, скрытое в траве кольцо закопченных камней, небольшую перекладину-туергу, аккуратно прислоненную к стволу. Подтесанное бревно, за которым, как спинка аляповатого дивана, пышно цветут два куста пионов. Похоже, Андрей Таежник любил пионы. Интересно, знал ли он об этом или обустраивал стоянки, не понимая, ка́к их выбрал?

Травянистый склон плавно спускается к большому ручью, почти речке, — совсем близко, шум воды заглушает шелест ветвей, — и уходит вверх на том берегу, раскидывается вольной поляной до самой каменной стены метрах в трехстах от нас. Уверена: если побродить рядом с ручьем, в траве найдется старый кол, вбитый в землю, чтобы поставить на веревку коня. Так, чтобы был на виду и пил вволю, когда захочет, но к самому костру подойти не мог.

И скалы отсюда видно прекрасно, как и хотелось: несколько отдельно стоящих столбов чуть потолще старых кедров. Большей частью — останцы высотой немногим больше человеческого роста, окруженные грудами скрытых кустарником обломков. Но один поднимается метра на четыре — торчит, как палец из кулака. Конечно, не такие уж эти скалы и белые, скорее сероватые, в цветных пятнах лишайников и изумрудной оторочке мха понизу. Но камень отличается от обычных для этих мест серых гнейсов. Скорее всего, кварцит, поэтому скалы и не разрушились, как окружающая их порода. Надо будет сходить к ним после еды, полазать, рассмотреть поближе.

…Гречка почти готова, и я вываливаю в нее банку тушенки. Будет тушенка с гречкой: надо хорошо поесть, надо согреться. Радость от спуска прошла, и меня колотит даже у костра в просохшей уже одежде. Я кидаю в котелок хлопья чеснока. Смотрю на нахохленную Асю и добавляю имбиря. Смотрю еще раз, подсыпаю карри. Думаю: толку от этих пакетиков из супермаркета, они для слабаков, хорошо бы еще бухнуть чили. Но тогда, наверное, придется есть одной.

Без чили, впрочем, тоже получается неплохо. Горячая еда изгоняет сковывающий изнутри холод, а его остатки добивает розовато-золотистый отвар с терпким запахом горькой розы. Золотой корень действует не хуже коньяка: глаза Аси начинают блестеть, голос становится громче, и улыбается она чаще и легче. Холод, слабость и страх всегда держатся вместе; стоит согреться и взбодриться — и зудящие, изводящие тревогой вопросы становятся не такими уж важными; если в них не копаться, то, может быть, все устроится. Нарезая корень пластинками и ссыпая его в чайник, я надеялась, что легкая эйфория заставит Асю забыть о воображаемом провале. Верила: завтра мы выйдем куда-нибудь под Альбаган.

(…Позже я буду думать: может, все обернулось бы по-другому, если бы мы обошлись чаем. Усталость не позволила бы Асе лезть ко мне с расспросами. Избавила бы от лишних разговоров, сковала мягким мутным коконом, не дала навредить себе. Но когда в крови вскипают бронзовые розы, спасительной апатии не остается места. Я бы не вспомнила о золотом корне сама — он попался на глаза, когда я переходила ручей, чтобы привязать коней на том берегу. Отливающие металлом корневища, оплетающие камень, такие чистые, умытые бесконечным потоком воды; они так и просились в чайник. Глядя на них, я тут же решила: вот то, что надо, чтобы прийти в себя после кошмарного перевала, задавить назревающую простуду, разогнать невнятную тоску. Прямо как нарочно.