Николя Д’Этьен Д’Орв - Тайна Jardin des Plantes
— Ничего не понимаю! — резко произнесла Жервеза. Не обращая внимания на красоту парижского рассвета, она тяжело опустилась на зеленую деревянную скамейку напротив клетки.
— Это… прямо колдовство!.. — прибавил Любен.
Сильвен стоял неподвижно, рассматривая животных.
«А мне вы тоже не хотите ничего сказать?» — мысленно спросил он у белых обезьян — этих пяти загадочных белых сфинксов, которые, подобно ему, казались полностью погруженными в созерцание рассвета в городских каменных джунглях.
Воздух стал свежее и прохладнее. Его можно было ощутить на лице, как нежный поцелуй. В кронах деревьев одна за другой пробуждались птицы. Защебетала одна, потом вторая — и вскоре уже звучала целая симфония птичьих голосов. Жизнь возобновлялась. Животные в зоопарке тоже начали просыпаться. Завозились медведи в своем рву, тигр, потягиваясь, вонзил когти в ствол сухого дерева, жираф высунул голову из-за деревянной ограды загона.
Странно, но единственными животными, которые даже не шелохнулись, были белые обезьяны.
Можно было подумать, что это просто чучела животных, если бы обезьяны время от времени не опускали веки — с медлительностью старых мудрецов.
Две обезьяны сидели в углу клетки, еще одна — на суку спиленного дерева, вертикально стоявшего на полу. Две оставшиеся вплотную прижали голову к прутьям клетки и… в упор смотрели на Сильвена.
В этот момент солнце показалось над крышами восточных районов Парижа. Лучи светила, словно по волшебству, оказались направленными прямо в глаза белых обезьян, отчего создалось впечатление, что глаза животных на мгновение превратились в мини-лазеры.
Сильвен отлично видел, что обезьяны смотрят только на него.
И то, что он прочитал в их глазах, его потрясло.
Это была не ярость — это было полное отчаяние.
«Они зовут меня на помощь», — понял Сильвен.
Непонятно откуда взявшееся, но твердое убеждение…
Он осторожно, словно в замедленной съемке, направился к клетке. Малейшее резкое движение грозило нарушить связь, установившуюся между ним и белыми обезьянами. В детстве он тоже вел подобные «диалоги» с некоторыми животными — хотя скорее это были только ощущения, интуитивные догадки с его стороны… Но сейчас он готов был поклясться, что обезьяны именно говорили с ним.
Когда он прижал обе ладони к прутьям клетки, все обезьяны вздрогнули.
Все одновременно издали глухое горловое ворчание, не открывая при этом рта.
Потом они приблизились.
Все.
Глаза всех пяти обезьян были устремлены на него. Из них струился свет — желтоватый, переходящий в оранжевый. Того же оттенка было небо над кронами деревьев.
Одна за другой обезьяны протягивали лапы, касаясь ладоней Сильвена.
Некоторые просовывали лапы сквозь прутья клетки и гладили его по плечам и спине.
Сильвен ощущал прикосновение мягкой белой шерсти, похожей на ангорскую, к своему лбу, щекам и затылку. Чувствовал дыхание животных.
— Расскажите мне все… — прошептал он, уже не осознавая, что обращается к животным.
Но обезьяны беспомощно смотрели на него и в качестве единственного ответа лишь сильнее сжимали его руки. Но в этих жестах была только нежность.
«Нежность и печаль…» — подумал Сильвен, переводя взгляд с одного животного на другого.
В уголках их глаз он заметил слезы. Ему даже показалось, что он различил печальные улыбки в уголках губ обезьян. Сильвен был полностью захвачен этим зрелищем. Прижавшись всем телом к прутьям клетки, касаясь животных, которые были ростом с двенадцатилетних детей, он ощущал, что как бы заряжается от них энергией. Белые обезьяны всегда производили на него такое воздействие, служа чем-то вроде живых батарей.
Он сконцентрировался на том, чтобы увидеть образы в их сознании. Еще немного — и он поймет, что произошло…
Но эта магия была нарушена внезапными громкими криками…
Напуганные животные, разжав лапы, отшатнулись, и Сильвен слегка покачнулся, от неожиданности утратив равновесие.
— Это катастрофа, вы понимаете?
— Замолчите! Сильвен не должен слышать!..
— Вот еще! Пусть слышит! Ему нечего было делать прошлой ночью в зоопарке! Как вы могли его сюда отпустить — когда здесь всё…
— Замолчите!
Обезьяны в испуге забились в угол клетки.
Сильвену понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Но когда он наконец обернулся к Жервезе и Любену, те уже исчезли.
Однако их крики еще были слышны.
— Нужно уходить отсюда!
Потом послышался шум — сначала как будто от ударов, затем — от падения тела. Вслед за этим тело поволокли по земле.
Сильвена охватила паника: неужели эти двое дошли до того, что подрались?! Любен против Жервезы не выстоит, ведь она не слабее взрослого мужчины…
Снова крик:
— Что они подумают? Что я теперь им скажу?
«Они у вивария», — понял Сильвен и устремился к старому зданию из красно-бурого камня. Он забыл обо всем: об обезьянах, о Габриэлле, о зоопарке. Эти крики буквально ввинчивались ему в мозг. Он должен был их остановить!
Но они все нарастали.
— Прекратите! — еще издалека закричал Сильвен. — Вы с ума сош…
Но когда он остановился на пороге вивария, у него от неожиданности перехватило дыхание.
Кажется, мир и впрямь перевернулся!..
Жервеза и Любен оба лежали на полу.
Усевшись верхом на хранительницу музея, старик навалился на нее всем своим весом.
Пятница, 17 мая, 16.12— Человек — дикое животное. Чувствующее животное. Думающее животное. Животное, обладающее самосознанием.
Препод-«философ» делает паузу, как плохой актер, потом добавляет с тонкой улыбкой (кажется, даже подмигивает при этом):
— То есть, хотя человек — животное, он думает не только о своем животе, хе-хе…
Первый ряд вежливо хихикает. Я, у себя на галерке, делаю раздраженную гримасу.
— Я вас чем-то огорчил, мадемуазель Пюсси?
Я с невозмутимым видом качаю головой, снисходительно разглядывая лицо оратора.
Я знаю, что месье Болдвинкель меня ненавидит.
— Если мои лекции так вам не нравятся, тут по соседству есть кружок «Умелые руки», где вы можете прекрасно провести время. Тем более что там собираются в основном ваши ровесники, хе-хе…
Первый ряд снова хихикает.
— И этот тип публикуется в издательстве «Галлимар»!.. — произношу я сквозь зубы.
— Простите? Вы хотели что-то сказать?
Мюгетт, сидящая рядом со мной, толкает меня ногой под столом. Она права. Я слишком уж задумалась о своем и выпала из окружающей реальности.
— Нет, месье Болдвинкель.
Он сухо пожимает плечами и снова поднимается на кафедру. Взглянув на свое отражение в оконном стекле, он поправляет темную прядь волос, закрывающую лысину, и затем одергивает полы сиреневого пиджака.
— Ну что ж, продолжим…
«Да, именно так: продолжим», — говорю я себе, снова погружаясь в свои заметки.
Все здесь, у меня перед глазами — на листочках, спрятанных между страницами учебника по философии. Адреса; имя каждого из пяти похищенных детей; карта с отмеченными на ней пятью домами, в расположении которых я пытаюсь обнаружить какую-то логику. Даты, схемы, вопросы — все, что приходило в голову, пока еще не упорядоченное и не рассортированное, свалено в одну кучу. Но что-то я не могу найти во всем этом ни одной зацепки…
— Ты прямо зациклилась на этом, честное слово!.. — шепчет Мюгетт, разглядывая тетрадный лист из-за моего плеча. — Мой тебе совет — завязывай! Ты у нас, конечно, вундеркинд, но экзамен на бакалавра всего через месяц!..
Последние слова Мюгетт произносит с непритворной горячностью. Четверть часа назад она вошла в аудиторию и села рядом со мной. Вид у нее был виноватый.
— Извини, что так вышло, я не знала, что Бартелеми придет за мной так рано… — Убедившись, что Болдвинкель смотрит в другую сторону, она прибавляет: — Давно ты разгадываешь свои ребусы?
Почти не разжимая губ, я отвечаю:
— Неважно. Так или иначе, на копов рассчитывать не приходится.
— Что ты об этом знаешь? В конце концов, это же их работа!
— В этом деле они точно ничего не понимают.
— В каком деле они ничего не понимают, мадемуазель Пюсси?
Склонившись над моим столом, Болдвинкель торжествующе смотрит на меня и громко зачитывает вслух:
— «Пьеро Шовье, Омар Отокорэ, Туфик Дати, Клеман Бод, Линь Н’Гуан…» — Потом, обращаясь ко всей аудитории, говорит: — Без сомнения, это имена великих философов! Хе-хе-хе…
«Хор девочек-отличниц» опять вежливо фыркает.
Я опираюсь локтем на стол, а подбородком — на руку и делаю скучающее лицо.
Болдвинкеля это бесит.
— Вы нарочно выводите меня из себя, мадемуазель Пюсси. То, что вы учитесь с опережением на четыре года, не дает вам никаких особых прав — и уж тем более права так наплевательски относиться к своим преподавателям и соученикам!
