Софья Ролдугина - Кофейная горечь
Стало тихо — настолько, что было слышно, как вращаются шестерни в больших часах в углу, как где-то невероятно далеко бьется упорно в крышу дождь, как хрипло и рвано дышит…
…Лайзо?
Я присмотрелась к нему — к румянцу на скулах, почти незаметному на смуглой коже, к тому, как тяжело вздымалась грудная клетка, к крошечным трещинкам на обветренных, сухих губах — и, пересилив глупое стеснение, спросила:
— Мистер Маноле, вы… здоровы?
— Лихорадит маленько, — он повернулся ко мне с совершенно сумасшедшей улыбкой и, подняв руку, принялся неторопливо отжимать мокрые волосы.
Вода закапала на пол чаще.
— Дурень, — коротко отозвался о своем бывшем воспитаннике Эллис. — Только не говори, что ты все полтора часа шел сюда под дождем.
— А что, коли и так? — Лайзо строптиво выгнул смоляную бровь.
— А нельзя было до утра подождать? Показания не сказать, чтобы сильно ценные были, — ворчливо отозвался детектив. Он явно соврал — даже я заметила, каким азартом загорелись его глаза, когда Лайзо описывал преступника. А теперь — и вида не показывает. Беспокоится за здоровье своего непутевого воспитанника?
— Нельзя, — коротко ответил Лайзо. — Еще днем служанки прибежали — мол, мисс Пимпл собственной персоной на вокзале ждет, пока Улла за нею отправит коляску. Ишь, проверять приехала… И как мне оставаться было? Если эта злыдня мужчину в доме увидит, враз адвокату свистнет. А тот бы и рад Уллу без наследства оставить, лишь бы предлог какой найти.
Эллис возвел очи к небу.
— О, да, спасение женской чести — поступок, разумеется, благородный, но неужели нельзя и о себе подумать?
Лайзо уже взъерошил свои волосы так, что они торчком торчали во все стороны, как вороньи перья. Улыбка стала не сумасшедшей — откровенно распущенной. И смотреть неловко, и глаз не отвести. Я и не отводила — из чистого упрямства, но чувствовала, что лицо у меня начинает гореть.
— А не ты ли учил меня поступать по совести? — Лайзо отвечал Эллису, а смотрел отчего-то на меня. Исподлобья, черными глазами, странными — куда делась прозрачная веселая зелень?
Эллис скептически поджал губы. Потом перевел взгляд с Лайзо на меня и обратно, вздохнул… и шагнул вперед:
— Так, дружок мой, пойдем-ка мы укладываться спать. Нэйт, будь любезен, сходи за аптечкой. Сдается мне, что кое-кого тут лихорадит отнюдь не «маленько».
Лайзо нахмурился и скрестил руки на груди:
— В порядке я, не надо со мной нянькаться…
Но Эллис, уже не слушая, крепко ухватил его за руку и потянул за собой — в холл, где за лестницей пряталась неприметная дверца, ведущая в крыло для прислуги. И Лайзо, хоть и был на голову выше детектива и куда сильнее его, подчинился без разговоров.
— Да ты огненный весь… вот же дурень, а? Поискать таких, — донеслось до меня глухое ворчание Эллиса. И, позже, уже издалека, оклик: — Нэйт, не стой столбом, как человека прошу!
— Если уж на то пошло, я сижу, — вполголоса отозвался доктор Брэдфорд. — Ибо не имею привычки вскакивать и бежать к дверям, как только появляется новое действующее лицо. И торопиться тоже не имею привычки! — добавил он громче.
В холле выразительно хлопнула дверь.
Доктор Брэдфорд отставил чашку, снял очки, педантично протер стекла белым платком — и только потом поднялся из-за стола и, совершенно не спеша, отправился в свою комнату наверху.
Я осталась в гордом одиночестве. Миссис Стрикленд с чаем и молоком где-то задерживалась.
Часы начали половину первого.
— Не кажется ли вам, леди Виржиния, — обратилась я к себе, за неимением хоть какого-то собеседника, — что пора бы уже идти спать?
И, согласившись сама с собою, с удовольствием последовала собственному совету.
Весь следующий день Лайзо не выходил из своей комнаты. Эллис сердито сообщил мне, что «этот дурень едва не свел себя в могилу», потом сухо уточнил, что доктор Брэдфорд позаботился о надлежащем лечении.
— На его счастье, Нэйт не только с трупами возиться умеет, — проворчал детектив. На мой вопрос, как Лайзо чувствует себя сейчас, он ничего не ответил — отмахнулся и сбежал в деревню, якобы в интересах расследования.
Меня не покидало чувство, что я упускаю что-то очень важное. Впрочем, посоветоваться все равно было не с кем, и пришлось отложить размышления на потом.
В остальном жизнь шла по накатанной колее. Утром я разбиралась с деловой перепиской — мистер Спенсер хоть и взял большую часть документов на себя, однако самые важные либо требующие исключительно моей подписи бумаги продолжал отсылать в поместье. Столики в кофейне были расписаны уже на месяц вперед после возвращения. Старинная тяжба по поводу границ графства Эверсан вышла на новый круг, и семейный адвокат вновь принялся рьяно отрабатывать свое жалование…
Словом, по возвращении в Бромли меня ждало множество дел.
Что же касалось других, то они наслаждались загородной жизнью и отдыхом — каждый на свой лад. Мэдди гуляла в саду и изредка, в хорошую погоду, ходила на речку с двумя девушками-прачками, которых пришлось взять на подмену заболевшей миссис Мортон. Эвани почти каждый день ездила к Шилдсам. Мистер Оуэн умудрялся так составлять свое рабочее расписание, чтобы провожать ее на лошади до самого поместья, а потом — встречать на обратном пути. Из этих поездок Эвани возвращалась счастливой до неприличия, и я гадала, отчего — из-за встреч с Энтони или из-за возможности находиться больше с Оуэном?
Однако не все новости были приятными.
Через три или четыре дня после первой страшной находки на отмели собаки учуяли еще одно тело. И снова — все то же самое. Отрезанные пальцы, удаленные органы… Доктор Брэдфорд в заключении написал также о «врожденном недостатке, возможно, при жизни бывшем причиной хромоты» — и по этому признаку да по рыжим волосам опознали пропавшую дочь О'Брианов.
И вот вчера утром посыльный принес мне записку от отца Марка. Приглашение на заупокойную службу — желтоватый лист бумаги, вычерненный по углам, со стилизованной веточкой можжевельника над текстом. А в самом низу была кривоватая приписка, сделанная неловкими большими руками мистера О'Бриана, безутешного отца — «Очень просим, приходите помолиться с нами за бедную нашу деточку. Завтра утречком, как рассветет».
Отказать я не могла. Подобающее случаю платье пришлось одалживать — мне самой и в голову не пришло брать траурную одежду с собой за город, а строгие темно-серые и темно-коричневые туалеты Эвани были мне впору. Сверху я накинула черную шаль, уложила в корзину срезанные садовником белые розы — и поехала в деревню. К счастью, Лайзо уже оправился от лихорадки и смог сесть за руль. Со мною на похороны пошел и Эллис, хоть он и не был приглашен, и Мэдди — тоже в темном платье, одолженном у Эвани, непривычно грустная и серьезная.
У церкви собралась, кажется, вся деревня. Кое-кого я узнавала — мистера Уолша, его помощника, миссис Доусон, доктора Максвелла, мельника — жениха бедняжки Бесси, мальчишек — ровесников Томми, которые иногда приходили играть к нему в дальний угол моего сада… Но куда больше было незнакомых людей. Многие плакали, другие выглядели озлобленными, третьи обсуждали что-то ожесточенно. Дорога была сплошь усыпана цветами, белыми и нежно-розовыми. Я удивилась поначалу — откуда столько? А потом увидела, как с рыжей полноватой женщиной, матерью покойной мисс О'Бриан, разговаривает миссис О'Бёрн, разглядела сложенные в сторонке корзины… Кажется, вдова разорила свой великолепный сад, чтобы в последний путь несчастная девушка отправилась, как невеста.
— По белым лепесткам невинные души поднимаются прямо в небеса.
Я вздрогнула. За эти несколько минут, пока мы стояли в молчании, я успела позабыть, что со мною не только Эллис и Мэдди, но и Лайзо, и его слова прозвучали неожиданно.
— Вы верите в это?
— Я верю в разные вещи, леди, — пожал он плечами и отвернулся.
Через некоторое время отец Марк открыл двери церкви, и люди стали по одному заходить внутрь. Сначала мистер и миссис О'Бриан; она — утирая слезы, он — хмурясь и бессильно сжимая кулаки. Следом — прочие родственники покойной. Братья, сестры, дяди и тети… Когда семья уже была в церкви и к дверям начали подходить близкие друзья и почетные гости, в дальнем конце улицы показалась странная процессия.
Сначала я заметила только высокую старуху в ярко-красном плаще. Ее седые волосы свободно рассыпались по плечам, не прикрытые ни платком, ни шляпкой, ни даже лентой не прихваченные. На руках позвякивало множество браслетов — золотые, серебряные, медные и деревянные вперемешку, заметные даже издали, звенящие, броские. Шею ее увивали несколько рядов тяжелых бус, а ноги были босы — это по нынешней-то погоде! Чуть отставая, за старухой следовал коренастый мужчина. Черные, как уголь, волосы он собрал шнурком в «конский хвост». Поверх ярко-зеленой атласной рубахи незнакомец надел жилет со шнуровкой, широкие штаны заправил в щегольские сапоги из блестящей кожи, на шею повязал синий платок.
