Виктор Точинов - Мёртвые звезды
Вздохнув, я распахнул пассажирскую дверцу «гарпии». Есть надежда, что странности здешних мест и здешних дорог сейчас объяснятся. Но вникать в суть сбивчивых речей обретенного попутчика лучше на ходу, иначе процесс грозит затянуться.
Он хлопнулся на сиден. е, и на заросшем щетиной лице разлилось выражение самого настоящего блаженства. Я тронулся с места.
— Рассчитаюсь, христом-богом… — заверил меня нежданный спутник. — Мне б только до Питера… не с улицы ж я… друганы у меня, родня… паспорт с пропиской!
Он полез за голенище неимоверно грязного кирзового сапога — подметка у того почти отвалилась, и держалась, пришитая грубыми стежками тонкой проволоки.
Из недр обувки и в самом деле появился донельзя потрепанный паспорт.
— Вот, глянь, глянь! — настойчиво совал его мне под нос попутчик. — Знал: не пропаду… с такой-то фамилией…
Я скосил взгляд — обладатель засаленного документа звался Федором Счастливцевым. И, пардон за каламбур, осчастливил он наш мир своим появлением сорок четыре года назад.
— Рассказывай, Федя. Всё с самого начала рассказывай.
Но рассказывать Счастливцев не пожелал. Встревоженно завертел головой по сторонам — очевидно, на радостях только сейчас сообразил, в какую сторону мы движемся.
— Ты куда?! Нельзя… не поглядят, что тачка крутая… Разворачивай, пока не заметили…
Я проигнорировал горячий призыв. Дело в том, что дорога начала постепенно, но явственно улучшаться. Не пронестись с ветерком, конечно, — но колдобин и рытвин становилось всё меньше, самые глубокие ямы оказались засыпаны щебнем. Мы приближались к обитаемым местам. С обитателями этих мест Счастливцев не желал встречаться категорически, и очень старался отговорить от встречи меня. Начал рассказывать сам, без наводящих вопросов. Но начал издалека…
Жизненная история вырисовывалась незамысловатая: двадцать с лишним лет назад молодой Федя Счастливцев отслужил в армии и почти сразу же по дурости схлопотал срок за пьяную хулиганку. Отбывал в одной из уральских колоний, после освобождения там же и остался, в теплые месяцы трудился сезонным рабочим во всевозможных экспедициях, зимой проедал (надо полагать, и пропивал) заработанное. Объездил почти всю Сибирь — с геологами, с геофизиками, дважды примыкал к компаниям кладоискателей: золотой эшелон Колчака, правда, не нашли, но на одном из притоков Чусовой разбогатели-таки — откопали без малого сотню тонн меди, здоровенные слитки, припрятанные в годы Гражданской войны каким-то немцем-заводчиком до лучших времен. Доля каждого кладокопателя составила круглую сумму в евро, и в странствиях Федора наступил трехлетний перерыв. Потом все вернулось на круги своя: побывал даже на Таймыре и в Забайкалье. К сорока годам начались проблемы со здоровьем, а тут как раз умерла в Питере мать, оставив квартиру Федору и его сестре; решил вернуться к оседлой жизни. Да как-то не заладилось — разнорабочие широкого профиля, на все руки мастера, столь ценимые в экспедициях, в северной столице оказались невостребованными. А никакой конкретной специальности у Счастливцева не было, перебивался случайными заработками…
Предысторию своих мытарств Федор постоянно перемежал просьбами развернуться и поехать обратно. Я не внимал — на дороге наконец-то (уж и не ждал такого чуда) появилось нормальное покрытие: старый асфальт, кое-где украшенный относительными свежими бетонными заплатами.
Тут-то, на асфальте, Счастливцев и объявил ультиматум: или мы немедленно разворачиваемся, или я его высаживаю, — и тогда он попробует выбраться отсюда на своих двоих, а мне придется умыться кровавыми слезами за свою глупость и своё упрямство.
Ни тот, ни другой вариант меня не устраивал. Остановив «гарпию» на обочине, я сказал, что приму решение, лишь когда услышу историю целиком, до конца. Хватит недомолвок и намеков. Говори, дескать, прямо: что там, впереди.
Впереди, по словам Федора, находилось крупное фермерское хозяйство. Рабовладельческое, не больше и не меньше. И он, Счастливцев, провел там два месяца в малопочетной должности раба.
Ну и ну… Вообще-то не секрет, что, вопреки утверждениям родоначальников марксизма о непроизводительности рабского труда, и в двадцать первом веке кое-кто активно эксплуатирует невольников и зарабатывает хорошие деньги. В Туркестане до недавнего времени существовала целая индустрия работорговли и рабовладения, совсем как в старину: с невольничьими караванами и рынками, с обширными плантациями дури, возделываемыми руками рабов. И остатки этой индустрии выкорчевывают до сих пор. Да и в нашей части Карпат мне самому довелось видеть подобное хозяйство, специализировавшееся на выращивании табака… Особенно впечатлила яма, заполненная останками вышедших в тираж невольников; пули там зря не тратили — у каждого затылок проломлен аккуратным, скупым и расчетливым ударом топорика-чупаги.
И не только у нас в стране в глухих уголках процветает рабство. В США, в южных штатах, тоже исподволь намечается возврат к старым обычаям, — «мокрые спины», нелегальные иммигранты-мексиканцы, работают на плантациях точь-в-точь как негры-рабы двести лет назад.
Но чтобы здесь, в Псковской области, у Питера под боком… Бред.
Я потребовал подробности. Счастливцев рассказал:
Напоролся, дескать, он по весне в пивной на вербовщиков: зазывали на сельхозработы в Новгородскую область, в фермерские хозяйства. Пиво проставляли щедро, рассказывали: вкалывать, конечно, приходится от зари до зари, и без выходных, зато и оплата в конце месяца солидная, — в городе столько и за полгода не заработаешь. Они, мол, сами уже два сезона отпахали, едут на третий, но рабочих рук все равно не хватает — айда, парень, с нами, денег на всю зиму зашибешь, да и свежий воздух опять же, и с мужиками там напряженка — так что молодки порой вполне отзывчивые попадаются. Федор и подписался…
Что вместо Новгородской он угодил в Псковскую область, Счастливцев понял много спустя, по случайным обмолвкам. Но его родственники — сестра, зять и племянники — если даже и озаботятся осенью поисками, искать будут совсем в другом регионе.
Впервые подозрения у него мелькнули, когда вербовщики по прибытии на место куда-то испарились, а наниматели первым делом забрали смарт — на сохранение, якобы. Но связь там и вправду не работала, он проверил, прежде чем отдать, — и смутные сомнения рассеялись. Потом-то догадался: глушилка стоит, местные между собой по рации общаются… Паспорт, правда, заначил по старой привычке, на себе спрятал, благо не обыскивали…
Дальше — хуже. Для житья отвели Счастливцеву и еще троим завербованным старый, щелястый сарай, всеми ветрами продуваемый. Для еды выдали здоровенную коробку с пакетами экспресс-вермишели: варите, сколько захотите, хоть по десять порций за раз. Вермишель, правда, сильно просроченная оказалась, но ничего, съедобная.
Федор не унывал: порой в экспедициях и похуже бывало. Лишь бы заплатили по-божески, а так хоть за кормежку лишнего не вычтут.
Начали работать. Ферма громадная, одних ульев двести штук с гаком, да индейки — тоже несколько сотен, да коровы, да свиньи… Еще и поля были, но туда их четверку не посылали, вроде бы там другие работники вкалывали, но жили где-то далеко, Счастливцев с ними не встречался. Тоже рабы, наверное.
Трудились и впрямь от зари до зари. Воздух вполне свежий оказался, и тут зазывалы не соврали. Молодки, о мужиках тоскующие, правда, не изобиловали — но и не до них как-то, вечером до сараюшки бы доползти, да глаза закрыть.
Работали под плотным надзором — ощипывали, например, разделывали и коптили забитых индеек, — чтобы в рот кусочек положить, так ни-ни. Измотались сильно мужики за месяц, обессилели. Шептались меж собой: может, ну к чертям кабалу здешнюю, получить первые деньги, да и свалить? Здоровье-то не купишь…
Ладно, апрель кончился, они вчетвером в хозяйский дом — здоровенный такой домина, из монастырского кирпича сложенный (развалин тамошних почти уж и нет, всё на стройматериал растащили). И к хозяину: хотим, дескать, заработанное получить честь по чести. Да увольнительную в город, хоть на денек. Хозяин кушал как раз — ложку отложил, усы вытер, из-за стола встал. И — шабах одному в рожу! — а кулак-то как арбуз… Вот, мол, тебе заработанное… Шабах другому! Вот тебе увольнительная…
А сынок фермерский — тоже тот еще бугай — шпалер из-за пазухи тянет. И второй уже в дверях, с дробовиком охотничьим. Гогочут: не поняли еще? До самой смертушки вам тут работать, за еду да за жильё. Но коль строптивиться будете, так она, костлявая, не задержится. А ищете смерти быстрой, но лютой, — можете в бега подаваться, колючка вокруг не натянута. Милиция в округе вся с потрохами куплена, сюда и вернетесь, другим острасткой послужите.
Ну что тут сделаешь? Работали… Не под приглядом уже — под стволами.
