Филипп Палмер - Ничейный космос
Это добавляет перчинки в отношения проституток с клиентами. Шлюхи Гренделя действительно лучшие, они повелительницы и рабыни искусства любви.
Сама планета — рай для сорвиголов. Здесь гремят гигантские водопады, а любимая забава — спуститься по речным порогам от Испаньолы до Лиссбонвилля, а потом доползти от берега реки до больницы за новыми конечностями и органами взамен потерянных. Доползают не все, но жизнь тут стоит недорого. Осевшие на Капитане Моргане пираты видели, как их семьи погибли жестокой смертью. Многие становятся фаталистами и ищут способа умереть. Вот такое дикое место есть на задворках Обжитого космоса.
А с Гренделем мы знакомы давненько, даже успели как-то подраться… Хотя нет, «подраться» еще слабо сказано. То был махач, вызывающий ужас: мы бились руками, ногами, кусались, царапались, выковыривали друг другу глаза… и так шесть недель без передыху. Под конец просто принялись грызть друг дружке глотки (руки-ноги-то не работали!). Но ей же богу, остались живы и дружим! В один прекрасный день я спрошу Гренделя, из-за чего мы все-таки подрались (у меня на компьютере стоит «напоминалка», ведь своя память ни к черту).
Грендель подходит к нашему столику и бухает по нему своей пивной кружкой — две пинты, вырезана из цельного алмаза в двадцать один карат. Ее грани сверкают. На зал опускается тишина, и хозяин кивает мне:
— Песню.
Беру гитару, пробегаю пальцами по струнам. Я настроил инструмент так, что он звучит одновременно как акустическая гитара с автоматической гармоникой под плавный аккомпанемент арфы, «вау-вау» эффекта электрогитары и барабанов.
Снова касаюсь струн, и мне подыгрывает оркестр. Сейчас сменю ритм, и сильным голосом запоет саксофон.
Наигрываю любимую мелодию из Золотой эпохи блюза и рэпа. Начинаю с тихого, лиричного, красивого припева — мой голос парит, он хриплый, но чистый. А слова мягким эхом отражаются от стеклянной крыши:
— В жизни вещи есть такие —
Не поверишь, но я видел:
Царство Хаоса и Мира,
И Вселенной красоту —
Не тревожь ее, пока
Нежна и тиха она[16]
Звуки гитары рвут душу. Перехожу к рэп-части, потом снова к припеву. Он звучен и вызывает в памяти давно забытые образы. Лена кивает в такт мелодии. На ее губах тень улыбки.
Снова рэп, потом соул и припев.
Все.
Воцаряется полная тишина, а потом весь зал начинает греметь кружками по столам. Я киваю и жду.
— Отличная песня, — говорит темноволосая женщина. Глаза у нее злые, лицо в шрамах. Она повторяет рэп-кусочек из моей песни, но не речитативом, а мягким напевом, будто лаская слова языком. Закончив, кивает: — Благодарим тебя. Как твое имя?
— Я капитан Флэнаган. Пират.
— Я Гера. Все слушайте мой рассказ.
Голос ее по-прежнему звучит мягко и тихо. Слова разносятся по залу, подобно бабочкам. Мы жадно ловим их, напрягая слух.
— Я рождена рабыней, но умру свободной. Кружки гремят по столам.
— У меня было пять старших сестер. Вот их имена. Наоми — первая, высокая, стройная, любила бег. Она была, словно газель, метеор. С нею наши сердца пели от радости. За ней мы шли, за ней пошел бы любой. Кто-то говорил, что она — вылитая мать, но матери мы не знали, потому как родились на Гекубе.
Последние слова Гера выплевывает, словно яд. Нас пробирает озноб, потому что все знают: Гекуба — это плодородный райский сад, за которым следят люди (и только мужчины).
— Вторую сестру звали Клара. Она была мрачная, и мы постоянно с ней ссорились. Клара родилась на семь лет раньше меня, и я думала, будто она — злая, нахальная и любит командовать. Разумеется, я ошибалась. Теперь сожалею обо всех бранных словах, сказанных Кларе в пять лет, в шесть лет, семь лет и в восемь, и в девять… Но когда мне исполнилось десять, Наоми забрали на Жатву, и Клара стала нам матерью, отнеслась к долгу очень серьезно. Мы перестали ругаться. Клара смешила нас, играла с нами, пела нам колыбельную, вот эту, послушайте…
Гера чистым голосом затягивает колыбельную, которую пели в двадцать первом столетии. Мелодия — легкая, быстро запоминается, ее хочется напевать.
Пение Геры меня очаровывает:
Жди-иии
Утра, и с ним придет Солнышко, оно взойдет, Мир счастливый осветит И согрее-ееет. К Небеса-ааам Взойдет душа, В райский сад войдет она, Если не держать ее. Отпусти ее-ооо.
Сладко спи и отопри дверку в мысли.
Сон придет, увидишь сны, легкие они — их не держи, о-ооо, не держи.
Сон придет, увидишь сны, легкие они — их не держи, о-ооо…
Сладко спи, в сердце дверку отопри.
Отопри.
Отопри-иии.
Икогда-ааа
Наступит рай
На земле.
Люди дружно заживут Вместе дружно заживут Заживу-ууут.
А пока, сестренка, спи. Засыпа-ааай, Сестренка, спи, Спи, сестренка, Засыпай.
Спи, сестренка, засыпай. Я люблю тебя, люблю. Спи, сестренка, Я пою.
Она поет а капелла. Я слыхал голоса и получше, и с более широким диапазоном, но ни один не тронул меня до такой степени.
— Клара одиннадцать месяцев пела колыбельную мне и сестрам. Потом ей самой исполнилось восемнадцать лет, и ее тоже забрали на Жатву.
Зал взрывается грохотом и проклятиями. Гера терпеливо ждет, пока наступит тишина, затем продолжает:
— Третью мою старшую сестру звали Шива. Она росла красивой и жизнерадостной, но оставалась ребенком — ей исполнилось только шестнадцать, когда Клара ушла. До Особого дня Шива могла бы и дальше жить радостно, но она будто угасла, затосковала. Заботу о семье взяли на себя мы с Персефоной: покупали продукты, вещи, готовили, убирались, устраивали в гареме семейные праздники. Шиву мы только что на руках не носили, она ни в чем не испытывала нужды. Мы рассказывали ей сказки о далеких странах, где счастливо живут прекрасные принцессы и принцы.
К тому времени мне исполнилось одиннадцать, а Персефоне — тринадцать, но мы уже были женщины. Каждое утро просыпались с улыбками и с песнями веди хозяйство, превращали дом в милое, дорогое нам место. Шива почти перестала грустить, а потом ее наконец забрали на Жатву.
Гера ненадолго замолкает. По ее лицу катятся слезы и крупными каплями падают на крышку нашего стола. Грендель, этот волосатый гигант, промокнув Гере платочком глаза, обнимает эту маленькую, хрупкую женщину.
Гера делает большой глоток вина, пробует говорить, но голос ее надломился. Ей нужно время. Через несколько минут Гера продолжает рассказ с прежней силой и ритмом:
— С уходом Шивы мы с Персефоной решили наконец постичь окружающий мир. В гареме имелась библиотека — запертая на замок. Но мы нашли способ пробираться туда по ночам и читать распечатки, файлы с экрана, даже книги… Так нам открылись физика, астрономия, история, культурология и понятия моды. Нашлись книги о любви, о романтике. Мне особенно понравилась Джейн Остин, писавшая про влюбленных. — Гера фальшиво смеется. — Ее книги стали для меня этакой порнографией, кусочком запретного.
— Но вот забрали Персефону, и на два года я осталась одна. Прочие девочки обращались со мной замечательно, но переходить в их семьи я не хотела. Вела и дальше хозяйство, устраивала праздники, готовила обеды из шести блюд, которые сама же и съедала. Постоянно думала о Дарси,[17] о том, какие у него волосы — каштановые или белокурые?
— Затем мне исполнилось восемнадцать, и меня забрали на Жатву. Помните, прежде я не бывала на поверхности родной планеты. Гарем — скопление красивых домиков — находился под землей, и свет туда проникал через узкие щелки. Неба мы не видели никогда. Нас ждал самолет, я боялась лететь. (А вокруг площадки носились животные.) Над головой горел желтый пламень.
— Я видела мужчин, смотревших на меня похотливо, но так, словно я — богиня. Теперь-то мне понятно, что на Гекубе мужчины живут странной, пустой жизнью: работают в полях, на фабриках, поют песни, пишут картины, сочиняют поэмы о любви к женщинам, которых не знают. Им приходится быть гомосексуалистами, но ужас не в этом. Они живут до восьмидесяти, девяноста лет, а то и дольше. У них общество, они согреты солнцем… Однако для мужчины жизнь без женщины — вовсе не жизнь. Мы — ключи и замки, инь и ян. Мы — воздух и легкие. Мужчины и женщины, мы — единое целое.
Стены усиливают каждое слово, которое раскрывается перед нами, будто цветок навстречу восходящему солнцу. У Геры истинный дар, она завладела нашими сердцами; мы жадно ловим взглядами ее жесты, переживаем ее волнение при приближении к самолету, чувствуем вместе с ней страх при подъеме на высоту. Мы трепещем, едва речь заходит о дворце, куда вводят Геру.
