Ольга Ларионова - Сотворение миров. Авторский сборник
– Гравитация, – ответила она кратко и уверенно.
– Источник – живая система?
– Ворота – система живая. «Шпалы» – наполовину. Излучение из глубины моря, экранируемое островами, – чистая механика.
– Где именно расположен излучающий центр?
– На осевой линии между воротами. Расстояние от берега я и пытаюсь уточнить. Использую тень островов.
– Только что ж вы ныряете без гидрокостюма? – перешел он уже на испробованный отеческий тон.
Она безмерно удивилась, что он этого не понимает:
– Без костюма меня явно принимают за аполину – во всяком случае, пока я в их группе. А это – гарантия безопасности. Но вот за кого меня примут в гидрокостюме – не знаю.
– То есть вы полагаете, что гипотетический глубинный центр – назовем его хотя бы так – обладает анализатором?
– Дистанционным. Иначе и быть не может.
– И этот глубинный центр – не природное образование и не придаток живого существа, а некоторое квазимыслящее устройство, установленное здесь пришельцами неизвестной нам планеты и таким образом по возрасту столь же древнее, как Пресептория?
– Вряд ли стоит допускать, что сюда прилетали представители двух различных цивилизаций…
– Разумно. Тогда мы были бы уже третьими, а это почти невероятно – планета ведь далека от звездных скоплений. Но тогда как объяснить тот факт, что наделенное какими–то исполнительными приспособлениями мыслящее устройство – причем запрограммированное гуманоидами устройство, подчеркиваю! – допустило последовательную гибель трех взрослых людей и создание чрезвычайно опасной ситуации (и хорошо, что не хуже) для ребенка?
Варвара зябко поежилась, кутаясь в свой длинный халатик. Длинный и пушистый, как бурнус. Что такое «бурнус»? Откуда всплыло это слово? «Пробирая шерстинки бурнуса…» А, это оттого, что Жан–Филипп померещился ей врубелевским Демоном.
Но дело в том, что ассоциации – штука безошибочная. И стоит подумать, почему это вдруг – «шерстинки бурнуса…»
– По–видимому, – проговорила она, внутренне постанывая от необратимой утраты взаимопонимания и необходимости подбирать слова, – в нас не всегда видят разумных существ.
– Как это – не всегда? – всполошился Жан–Филипп. – Вы, голубушка, таксидермист, а не кибернетик, поэтому только вам позволительно допускать, что мыслящее устройство может действовать по настроению или капризу. Не всегда!..
Он спохватился и восстановил академический тон:
– Гуманное начало – вот первый закон, который в той или иной форме вкладывается в любую машину, не только мыслящую, но и обладающую свободой воли. Как робот, например. Логика и гуманизм – альфа и бета любой подобной программы. Тогда как же ворота Пресептории не пропускают ни одного живого существа, но спокойно впустили всех нас; молния, равнодушная к человеку под парусом, убивает Лероя; «шпалы» топят палатку с Серафиной, но вас, даже на большой глубине, никто не трогает; даже асфальтовые гориллы, которых вы объявили биороботами без всяких на то оснований, кроме неуязвимости их шкуры, они должны бы подчиняться этому управляющему центру как выносные автономно действующие придатки – и вот они опекают всех животных Степаниды, а нас обходят, словно мы – каменные глыбы.
– Вы хотите, чтобы я ответила вам на все эти вопросы? – негромко проговорила Варвара, стараясь вложить в собственные интонации как можно больше смирения.
– Я просто прошу вас пояснить, как все, перечисленное мною, согласуется с вашей моделью сложнейшей кибернетической системы, упрятанной на морском дне? Я подчеркиваю: вы имеете право на создание любой модели, но не отказывайте ей в элементарной логике! Как, впрочем, и гуманоидам, ее программировавшим.
Варвара беспомощно пожала плечами, глядя в море, золотящееся вечерними звездами. Ощущение холода, непериодическими толчками приходящее то ли из–за горизонта, то ли из–под него, настигло ее и здесь. Чувствует ли это Жан–Филипп? Если и чувствует, то себе не верит. Так человек, потерявший слух на девяносто девять процентов, будет уверен, что звон ему только чудится, пока не увидит колокола. И снова всплыло в памяти: «И не слышал колосс, как седеет Кавказ за печалью…»
– Я сама еще не успела в этом разобраться, – честно призналась она. – Вероятно, беда в том, что мы смешиваем понятия «гуманизм» и «земной гуманизм». Или что–нибудь другое.
– Ну знаете!.. – воскликнул Жан–Филипп, несомненно считавший себя исповедником какого–то всегалактического гуманизма.
– Да не знаю я, не знаю! – не выдержала Варвара, попирая всяческую субординацию. – Я только смутно представляю себе, что те древние строители Пресептории, за которыми вы не хотите видеть решительно никаких качеств, кроме способности возводить мегалитические комплексы, – это какая–то космическая элита, в неуемном всемогуществе возомнившая себя владыкой всего живого во Вселенной. Понимаете – всего, что под руку попадется! Попалась Земля, не знаю уж сколько там тысяч лет назад. Но что–то там не приглянулось, шумно, вулканы брызжут, альпийская складка образуется… Покинули. Взяли на память только несколько сотен видов зверюшек – может, живьем, а скорее всего, гены законсервировали. А вот на Степаниде тихо, нехлопотно, вот и возвели усадебку гостиничного типа. С палисадником. Семена для одного с Земли прихвачены, маргаритки там всякие, нарциссы, гладиолусы. Кибер–садовника поставили, чтобы сорняки вырывал. Одна беда: на земном языке маргаритки называются оленями, нарциссы – носорогами, гладиолусы – медведями. Метла, между прочим, – шаровыми молниями и прочими атмосферными неприятностями.
– А садовник – это ваш глубинный управляющий центр?
– Если бы! Боюсь, что тут гораздо хуже. Видели, как приносят из леса брошенных детенышей? Не слабых, выпавших из гнезда или норы, – нет, наиболее сильных, агрессивных. За это и брошенных. Милых и дружелюбных – мамаше под брюшко, а сильных и активных – на чистый воздух. Как удалось заложить в генную память такой принудительный отбор, перебивающий инстинкт материнства? Не знаю, не знаю. Но садик процветает, очаровашки прыгают, кувыркаются, клянчат подачки у горилл. Умильно? Вот мы и умиляемся, вместо того чтобы сесть и разобраться, что же за чудовищная селекция здесь процветает. И не за то ли Степка на ту сторону угодил, что какой–то тест на очарование не прошел?
– Так, – сказал Жан–Филипп, словно муху прихлопнул. – Модель, созданная вами, действительно, чудовищна. То, что вы пытаетесь осмыслить происходящее, меня, как руководителя базы, радует. Но меня чрезвычайно огорчает, что у вас отсутствует пусть не человеческая, а хотя бы профессиональная благодарность этой планете, которая нас приютила и, пусть при посредстве пока не разгаданных факторов, позволила нам восстановить хотя бы один утраченный на Большой Земле вид животных.
– Да не восстанавливаем мы его, – устало отозвалась Варвара, – мы ведем себя так, словно этих телят воруем…
– Я допускаю, что вы принимаете некоторые формы излучений, недоступные среднестатистическому организму, – продолжал Жан–Филипп, великолепнейшим образом игнорируя ее реплику. – Такие феномены случаются. Но интерпретируете вы свои ощущения совершенно превратно. Дело в том, что наша разведка далеко не так беспомощна, даже на высоте в одиннадцать километров. Так вот, уважаемая Варвара Норега, я беру на себя смелость утверждать, что ни в полосе шельфа, ни во впадинах, которые здесь не превышают трех километров, нет ни одного сооружения.
Он немного помолчал, глядя на носки своих ботинок, блестящих даже в темноте, и добавил совсем тихо:
– Прямо не знаю, как вы тут будете жить и работать. Ведь вы психологически противостоите ста шестидесяти членам экспедиции, для которых Степанида стала домом и любовью…
Она стояла на поскрипывающей гальке и рассматривала его снизу верх – прямо и безжалостно. И что, собственно говоря, она приняла его за Демона? Демоны не седеют.
– А если я все–таки окажусь права, – спросила она не без вызова, – как же с ними быть?
– С кем?
– Со ста шестьюдесятью членами экспедиции? Жан–Филипп сожалительно глянул на нее сверху вниз и зашагал прочь.
Но в этот момент трехтонная туша крупного аполина так грохнула по водной поверхности, привлекая человеческое внимание, что даже привычная Варвара вздрогнула. И Жан–Филипп обернулся.
– Моржик, – с отчаяньем проговорила Варвара, хотя прекрасно понимала, что аполины практически не слышат человеческого голоса, – Моржик, ну хоть ты–то…
Аполин привстал на хвосте, размахнулся своей длинной шеей, которая так отличала его от земного дельфина и делала похожим на плезиозавра, и точным броском швырнул под ноги девушке звонкий, блестящий предмет, покатившийся по гальке.
Варвара догнала, подняла – на ее ладони лежало подобие гайки из легкого золотистого металла.
