Алексей Корепанов - Сон Демиурга
А за ужином маг Ольвиорн объявил, что у него все готово, и завтра на рассвете можно провести испытание.
Когда бойцы ГБР вместе с американцами, в сопровождении слуг, поднимались по лестнице в свои комнаты, Ральф Торенссен, слегка опьяневший от выпитого за ужином вина, сказал, обращаясь к Уолтеру Грэхему:
– Тебе не кажется, что все это штучки Марсианского Сфинкса? Это до сих пор работает какая-то древняя, дьявольски хитроумная аппаратура, вколачивает нам в головы то, чего на самом деле нет…
Грэхем не успел ничего ответить – его опередил Саня Веремеев:
– Так вот что у вас за лаборатория, господа американцы! Марсианский Сфинкс дистанционно изучаете? Марсоход туда доставили, да?
– К сожалению, не могу удовлетворить ваше любопытство, – вновь уклонился от ответа Уолтер Грэхем.
– Это не мы его изучаем, а он нас, – заявил Торенссен. – Даже нет, все гораздо проще: я сошел с ума…
– Так может думать каждый из нас, – заметил Сергей. – Только что от этого изменится?
«Что от этого изменится? – подумал Сергей, засыпая в башне чужого замка, вознесшейся к чужому ночному небу, где не было ни Луны, ни Марса. – Нам снится что-то?… Или это мы снимся?…»
И словно кто-то другой, невидимый, прошептал где-то в глубине сознания несколько слов – Сергей был уверен, что никогда не слышал и не читал этих слов. Он хотел удивиться, но не смог, потому что уже крепко спал, утомленный обживанием чужого мира.
Наша жизнь – чей-то сон.
Мы снимся…
Томимся
Вечность времен…
11. Метаморфоза
Доктор Самопалов не мог отделаться от мыслей о плитке с изображением мифического сирруша, лежащей в кармане его халата. Как и откуда она появилась в больничной палате? Кто мог передать ее Ковалеву? Закончив обход, он уединился в своем кабинете и принялся рассматривать удивительную вещицу, непонятно каким образом оказавшуюся под подушкой у больного.
Пронести ее в палату после прогулки Ковалев не мог – по той причине, что от прогулок в больничном дворе упорно и необъяснимо отказывался и вообще практически не покидал постоянно запертое снаружи помещение. Исключение составляли только визиты в кабинет доктора. Туалет и душ в палате были, а еду пациентам приносили, что называется, прямо в постель. Кроме того, согласно строгим правилам, действующим в этом отделении психлечебницы, каждое утро и каждый вечер все палаты и сами пациенты тщательнейшим образом проверялись санитарами на предмет выявления посторонних предметов – были в истории этого учреждения очень печальные случаи…
Единственно правдоподобным представлялось только такое объяснение: кто-то со двора забросил эту плитку в открытую форточку палаты номер семь. Самопалов ухватился за это предположение, как за спасительную соломинку. Хотя в глубине души понимал, что такое объяснение не выдерживает никакой критики. Но других приемлемых версий у него не было.
Странности, связанные с больным, который называл себя Демиургом, все больше и больше тревожили психиатра. Было во всем этом что-то, отдающее сверхъестественным…
Несколько раз смерив кабинет шагами, доктор Самопалов с некоторым раздражением бросил плитку на стол и начал листать записную книжку, распухшую от обилия визитных карточек. Эта злополучная плитка застряла в его мозгу, как кость в горле, мешая спокойно работать и жить.
Круг знакомств доктора Самопалова был достаточно широк. Входил в него и специалист по истории древнего мира Василий Николаевич Тарасенко, преподававший на истфаке университета. Психическими расстройствами он, слава богу, не страдал, и в клинике у доктора Самопалова бывать ему не приходилось – их довольно уже давнее знакомство состоялось на совершенно иной почве. Им обоим довелось когда-то поучаствовать в работе избирательной комиссии. А потом они время от времени встречались в сауне, которую Самопалов посещал не часто, а Тарасенко – регулярно, приводя в пример мудрых древних римлян, не вылезавших из своих терм.
Виктор Павлович позвонил историку и договорился о встрече. Предупредив дежурную медсестру о том, что отлучится часа на полтора – два, он покинул больничный корпус и сел за руль своего серого ветерана-«жигуля». Весь путь от больницы до города он старался думать о разных отвлеченных вещах, но это ему плохо удавалось – перед глазами стояла плитка с сиррушем, лежавшая теперь в кармане его пиджака. Плитка, которая, если верить Ковалеву, некогда красовалась на марсианской равнине под названием Кидония.
Конечно же, это были фантазии, и вряд ли она упала в седьмую палату прямо с Марса. Но каким-то ветром ее все-таки занесло. Каким?
По дороге в университет Самопалов остановился у ювелирного магазина. Вышел он оттуда еще более задумчивым – плитка действительно оказалась золотой. Версия с форточкой, и до того весьма и весьма неубедительная, представлялась теперь психиатру и вовсе абсурдной: ну кому это придет в голову разбрасываться золотыми изделиями? Уж, конечно, не медперсоналу. Кому-то из больных, пребывающих в помраченном состоянии сознания? Но где, опять же, этот кто-то мог взять плитку? Выкопал в больничном дворе, что ли?
И только услышав сзади нетерпеливые автомобильные гудки, доктор понял, что его «жигуль» стоит на перекрестке, а светофор вовсю истекает зеленым светом.
Исторический факультет находился в старом корпусе университета, в просторном дворе, похожем на лес обилием ветвистых тополей, дубов и лип. Поднявшись на второй этаж, Самопалов прошел длинным коридором и отыскал нужную дверь.
Кабинет заведующего кафедрой был невелик и почти весь заставлен книжными шкафами. Хозяин кабинета – этакий интеллигентного вида Гаргантюа – сидел у окна, глыбой нависая над столом, и что-то писал. После обмена приветствиями Виктор Павлович решил сразу приступить к делу: время он ценил – и свое, и чужое. Достав из кармана плитку, он положил ее на стол перед Тарасенко и пояснил:
– Один из моих пациентов утверждает, что тут изображен некий сирруш – вавилонский дракон. Мифологический, как я понимаю, персонаж. Он говорит, что такими плитками были выложены врата богини Иштар в Вавилоне. О Вавилоне я слышал, о богине Иштар тоже, а вот о таком звере… Гляньте, Василий Николаевич.
– Ну-ка, ну-ка… – Тарасенко поправил очки и принялся рассматривать плитку, чуть поворачивая ее в разные стороны. – Разумеется, не оригинал? Народное творчество пациентов, да, Виктор Павлович? И, никак, золото?
– Да, – коротко ответил доктор Самопалов.
Тарасенко многозначительно хмыкнул, поверх очков взглянул на психиатра и вновь поднес плитку к свету, пробивающемуся в окно сквозь листву старых дубов.
– Врата Иштар… – пробормотал он. – Раскопки вел Колдевей, в конце девятнадцатого – начале двадцатого. А рисунок довольно известный, Виктор Павлович. Возьмите любую популярную книгу по ориенталистике – и непременно на него наткнетесь.
– У меня несколько иной профиль, Василий Николаевич. Хотя именно благодаря этому пациенту я довольно-таки тщательно изучил эпоху Возрождения. Но в истории Древнего Востока, каюсь, слабоват. Вот если бы речь шла о проблемах патопсихологической диагностики или, скажем, о методах устранения терапевтической резистентности при шизофрении…
Гаргантюа-Тарасенко раскатисто рассмеялся:
– Ваша правда, Виктор Павлович! Каждому свое, и у каждого – свое. Вообще-то, этого зверя чаще считают не драконом, а единорогом. Разумеется, за этот вот рог, – историк легонько постучал пальцем по изображению сирруша. – Хотя, конечно, их у него может быть и два, как и уха – просто второго не видно, изображение плоскостное, а не объемное. А ну-ка, посмотрим.
Тарасенко с трудом выбрался из-за стола, протиснулся между стулом, на котором сидел Самопалов, и шкафом – комплекция историка явно не соответствовала размерам кабинета, – и открыл второй шкаф, битком забитый книгами. Поводив пальцем вдоль книжных рядов, он извлек увесистый потрепанный фолиант, который, судя по внешнему виду, был творением еще сталинской, наверное, эпохи. И, листая его, вернулся на свое место за столом.
– Вот он, ваш сирруш, – сказал он, показывая психиатру черно-белый рисунок, как две капли воды схожий с изображением на золотой плитке. – И подпись: «Многоцветные изразцы с изображением единорога».
Протянув книгу доктору, Тарасенко еще раз пробрался к шкафам и вернулся за стол с очередным уловом – толстой книгой поновей, в красной глянцевой обложке.
– Колдевей копал несколько лет, пока добрался до врат Иштар, – сообщил он психиатру, переводящему взгляд с рисунка в книге на плитку и обратно. – Представляете, громадная арка из кирпича, покрытого такой яркой-яркой голубой, черной, желтой и белой глазурью. И везде – быки и единороги, то бишь сирруши, или, возможно, сиррухи – читать можно по-разному. Или мушхуши, по другим источникам. Да… А перестраивал врата Иштар небезызвестный Навуходоносор, и клинописную надпись по этому поводу оставил. – Историк пошуршал страницами. – Вот: «Свирепые рими и мрачные сирруши начертаны на дворе врат» – имеются в виду стены. «Чем я сообщил вратам великолепие чрезвычайное и роскошное, и род людской может взирать на них в изумлении». – Тарасенко поднял голову, поправил очки. – Рими это быки. Так что правду говорит ваш пациент, Виктор Павлович. Он, часом, не историк, не наш выпускник?
