Дэн Симмонс - Восход Эндимиона
– Дем Лоа… Я… мне так жаль.
Она кивнула, положив ладонь мне на грудь, и лицо ее осветилось улыбкой. Дем Лоа снова посмотрела на Энею.
– Ты та, кого он все время звал в бреду. Ты та, кого он любит. Любишь ли ты его, дитя?
– Люблю, – ответила Энея.
– Хорошо. Было бы очень грустно, если б женщина, о которой человек, будучи при смерти, говорит с такой любовью, не отвечала ему взаимностью. – Дем Лоа перевела взгляд на Громомечущую Мать-свинью, царственную и безмолвную. – Вы священница?
– Не священница, – поправила Дорже Пхамо, – а настоятельница монастыря Самден-гомпа.
– Вы правили монахами? – улыбнулась Дем Лоа. – Мужчинами?
– Я… э-э-э… наставляла их.
– Ну, это почти то же самое. – Дем Лоа рассмеялась. – Что ж, добро пожаловать, Дорже Пхамо. – Она обернулась к Энее: – А ты останешься с нами, дитя? Или только коснешься нас и продолжишь путь, как гласят пророчества?
– Я должна идти дальше, – сказала Энея. – Но я бы хотела оставить здесь Дорже Пхамо – вашу союзницу и нашу… посланницу.
Дем Лоа кивнула.
– Здесь сейчас опасно.
Дорже Пхамо улыбнулась, глядя на нее с высоты собственного роста. Сила этих двух женщин окружала их почти ощутимым энергетическим полем.
– Хорошо. – Дем Лоа обняла меня на прощание. – Будь добр к своей любимой, Рауль Эндимион. Будь добр к ней в часы, отпущенные вам циклами жизни и хаоса.
– Буду.
– Спасибо, что пришла, дитя, – обернулась Дем Лоа к Энее. – Мы этого хотели. Мы на это надеялись.
Они снова обнялись. Я вдруг смутился, словно привел Энею домой, чтобы познакомить с мамой или бабушкой.
Дорже Пхамо в прощальном благословении возложила ладони на наши головы.
– Кале-пе-а, – сказала она Энее.
Мы шагнули в сумрак пылевой бури и перенеслись сквозь вспышку белого света. В тишине, на мостике «Иггдрасиля», я спросил Энею:
– Что она тебе сказала?
– Кале-пе-а, – повторила моя любимая. – Древнее тибетское напутствие, когда караван идет на самые высокие вершины. Оно означает «Ступай медленно, если хочешь вернуться».
И так – на сотне планет; на каждой – лишь несколько минут, и каждое прощание – по-своему грустное и трогательное. Трудно сказать, сколько дней и ночей длилось наше с Энеей последнее путешествие – для меня оно слилось в сплошную череду телепортаций. Ослепительная вспышка – и корабль-дерево переносится на новое место. А когда уже не было сил двигаться дальше, корабль дрейфовал несколько часов в пустоте космоса, и тогда эрги отдыхали, а люди спали – или пытались спать.
Я запомнил только три таких привала, значит, наше путешествие длилось только три дня и три ночи. Впрочем, возможно, оно длилось и неделю, а может, и больше, просто спали мы только три раза. Но я помню, что мы с Энеей почти не спали и любили друг друга так нежно, словно каждое объятие могло оказаться последним.
Именно во время одной из этих недолгих передышек я шепнул:
– Зачем ты это делаешь, детка? Не для того же, чтобы все стали вроде Бродяг и ловили крыльями солнечный ветер. В смысле… это все здорово… но я-то люблю планеты. Люблю почву под ногами. Люблю быть просто… просто человеком… Быть мужчиной.
Энея усмехнулась и провела рукой по моей щеке. Я помню, что все это было в полумраке, но все равно я видел бисеринки пота в ложбинке между ее грудей.
– Знаешь, я тоже люблю, когда ты просто мужчина, милый.
– Я хотел сказать…
– Я знаю, что ты хотел сказать, – прошептала Энея. – Мне тоже нравятся планеты. И мне нравится быть человеком… просто быть женщиной. То, что я должна сделать… это вовсе не ради какой-то там утопической эволюции, превращения людей в Бродяг-«ангелов» или эмпатов-сенешаи.
– А ради чего? – Я вдыхал аромат ее волос.
– Просто ради права на выбор, – очень тихо сказала она. – Ради самой элементарной возможности и дальше быть человеком, какой бы смысл ни вкладывал в это слово тот, кто совершает выбор.
– Выбрать снова? – спросил я.
– Да. Даже если выбрать снова означает выбрать то, что у тебя уже есть. Даже если это означает выбрать Империю, крестоформ и союз с Центром.
Я ничего не понял, но в тот момент меня куда больше интересовала сама Энея, нежели полнота понимания.
– Рауль… – помолчав, сказала Энея. – Я тоже люблю почву под ногами, шелест ветра в траве. Сделаешь для меня кое-что?
– Что угодно! – опрометчиво пообещал я.
– Если я умру первой, – прошептала она, – ты принесешь мой пепел на Старую Землю и развеешь его там, где мы с тобой были счастливы вместе.
Если бы мне вонзили нож в сердце, мне б и то не было так больно.
– Ты же сказала, что я могу остаться с тобой, – наконец выговорил я, и в моем голосе были гнев и растерянность. – Что я могу следовать за тобой повсюду.
– Это правда, любимый. Но если я умру первой, ты сделаешь это ради меня? Подождешь несколько лет, а потом развеешь мой пепел по ветру на Старой Земле, там, где мы были счастливы?
Мне хотелось стиснуть ее до боли, до крика, чтобы она взяла свою просьбу назад. Но я этого не сделал.
– Как, черт возьми, я, по-твоему, доберусь до Старой Земли? – прошипел я. – Она ж в Малом Магеллановом Облаке! Верно? В шестидесяти тысячах световых лет отсюда, так?
– Да, – коротко сказала Энея.
– Ну и? Ты что, собираешься снова открыть порталы, чтобы я мог туда добраться?
– Нет. Порталы закрыты навсегда.
– Тогда как же, черт побери, по-твоему, я должен… – Я прикрыл глаза. – Энея, не проси меня об этом.
– Я уже попросила, любимый.
– Лучше попроси меня умереть.
– Нет. Я прошу тебя жить. Ради меня.
– Дерьмо!
– Это значит да, Рауль?
– Это значит «дерьмо». Ненавижу мучеников. Ненавижу предопределение. Ненавижу истории любви с печальным концом.
– И я тоже. Значит, договорились?
Я фыркнул.
– А где на Старой Земле мы с тобой были счастливы вместе? – наконец спросил я. – Ты, наверное, имеешь в виду Талиесин-Уэст, потому что в других местах мы вместе не были?
– Придет время – узнаешь, – прошептала она. – А сейчас – давай спать.
– Не хочу я спать, – грубо заявил я.
Она обвила меня руками. В невесомости Звездного Древа спать вместе было восхитительно. Но еще восхитительнее была тесная кровать в нашей каютке при слабой гравитации «Иггдрасиля». Я не мог себе представить, что когда-нибудь смогу заснуть, не слыша рядом ее дыхания.
– Значит, развеять твой пепел по ветру, да? – наконец не выдержал я.
– Угу, – пробормотала она сквозь сон.
– Детка, дорогая, любимая… Ты просто патологическая стервочка.
– Угу… – все так же сквозь сон пробормотала она. – Но я твоя патологическая стервочка.
Вот так мы и заснули.
В последний день Энея телепортировала нас в звездную систему красного карлика класса М3. Около него на близкой орбите вращалась планета земного типа.
– Нет, – сказала Рахиль, когда мы – все, кто остался, – собрались на капитанском мостике. Триста человек – один за другим – покинули нас, апостолы Энеи рассеялись среди планет Священной Империи как бутылки, брошенные в великий океан, но бутылки без записок. И теперь остался отец де Сойя, а еще Рахиль, Энея, капитан Хет Мастин, А.Беттик, несколько клонов экипажа, эрги и я. И Шрайк, безмолвный и неподвижный, на верхней палубе.
– Нет, – повторила Рахиль, – я передумала. Я хочу пойти с тобой.
Энея стояла скрестив руки. Все это долгое утро сплошных телепортаций и прощаний она была как-то особенно спокойна.
– Воля твоя, – негромко сказала она. – Ты знаешь, Рахиль, я от тебя ничего требовать не стану.
– Будь ты проклята, – нежно произнесла Рахиль.
– Да, – согласилась Энея.
Рахиль стиснула кулаки.
– Да кончится когда-нибудь это дерьмо?!
– Ты о чем?
– Сама знаешь, о чем! Мой отец… моя мама… твоя мама… их жизни были полны этого. Моя жизнь… которую я живу уже второй раз… вечная борьба с невидимым врагом. Бегство, и еще бегство, и ожидание, и еще ожидание. Взад-вперед сквозь время, будто какая-то проклятая, потерявшая управление юла… О черт!
Энея ждала.
– Одна только просьба. – Рахиль посмотрела на меня. – Рауль, ты только не обижайся. Ты пришелся мне очень по душе. Но можно, Энея перенесет меня на Мир Барнарда одна?
– Я не против. – Я вопросительно глянул на Энею.
Рахиль вздохнула:
– Снова на эту планету… кукурузные поля, долгие закаты, крошечные города, а там – большие белые дома с большими, широкими галереями. Это наводило на меня тоску еще в восемь лет.
– В восемь лет ты все это любила, – спокойно сказала Энея.
– Ага. Любила. – Рахиль пожала руку священнику, потом Хету Мастину, потом мне.
Вспомнив вдруг самые непонятные стихи из «Песней» старого поэта, вспомнив, как я смеялся над ними у костра вместе с бабушкой, когда она заставляла меня повторять их строчка за строчкой, вновь удивившись – неужели люди и вправду говорят друг другу такие вещи, я сказал ей:
