Никки Каллен - Арена
— Нас точно никто не увидит? — Ангел обычно осторожничала в людных местах; люди текли под ногами, крошечные, но все же…
— Да ладно, все такие невнимательные и неверующие; люди даже на тучи не смотрят: откроет кто-нибудь в толпе зонтик — все за ним; я уж молчу о звездах; а летающих девушек, помнишь, не бывает…
— Да еще с кучей пакетов из «Меги»…
— Да уж… — Милана легла в воздухе. Ангел тоже так любила, ведь воздух казался плотным, осязаемым, подчиняемым; можно наколдовать кресло — и сидеть в нем было легко, как в настоящем, можно даже класть руки на воображаемые подлокотники; только пакеты надо держать в руках. — Так что у вас там с Кристофером?
— Ничего. По-прежнему. И навсегда. Почему ты спрашиваешь одно и то же?
— Эта твоя история мне нравится гораздо больше, чем про собор и незнакомца, который собирается его разрушить.
— Так ты не веришь, что он существует?
— Просто пока ничего не случилось. Но я верю. Безотносительно событий. Так расскажи мне про Кристофера. Он тебе не нравится?
— Я тебе сотни раз рассказывала. Уже совершенно неважно, нравился он мне или нет. Он все портит. Мне Оливер написал… что Кристофер живет с девушкой. Что прикажешь делать мне? Почему он должен мне нравиться? Со мной никто не разговаривал в школе, у меня нет друзей, кроме Оливера…
— Ах, этот Оливер, самый красивый парень на свете. Он по-прежнему читает мысли?
— Да. Звонит мне за тысячу километров и говорит ласково: «Не переживай; у тебя все получится с Кейт Бернард; она очень застенчивая; просто будь с ней предельно ласковой, не торопись, представь, что она — чашка, полная горячего чая, и тебе нужно отнести ее в комнату на втором этаже»; есть у меня в группе девочка — она не могла танцевать, прыгать, играть, вообще ничего, стояла будто молнией ударенная, только руки в кулачки сжимала; я теперь с ней нежничаю прямо, и она отзывается — делает станок, и даже кружится иногда с кем-нибудь в паре… а вдруг она великая балерина…
— Так почему ты не с Оливером? Он слишком чудаковат для любви?
Ангел пожала плечами; она сама часто размышляла, почему же она все-таки не влюблена в Оливера, а просто его любит. Он был чем-то неправильным, аномальным — как огромный город, из которого все внезапно уехали, и теперь сквозь мостовые прорастает трава; потом город разрушится, и останется только маяк, Темная Башня; и потом опять место найдут, по маяку: ага, здесь очень удобная бухта, и сопки самое то для города, — и снова построят — и снова огромный; а потом что-то опять случится: пойдет по всей главной улице, через площадь трещина, из которой в небо поднимется огромный алый цветок… Кристофер написал, что Оливер ходил по отелю, в котором они жили, дорогому и солидному, с традициями, «Рэдисон Сас», в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер, с мокрыми волосами, босиком и с раскрашенным лицом — наполовину черным, наполовину белым; пугал людей в баре; они думали, что он Джокер…
— Однажды, — сказала Милана, — тебе придется решить, с кем быть. Или уехать ко мне, открыть по соседству с моим магазином балетную школу для самых маленьких и встречаться с каким-нибудь совсем другим, новым парнем. Правда здорово?
— С рок-музыкантом? — Милана жила уже лет десять, со школы еще, с рок-музыкантом, сумасшедшим, веселым, лохматым; он, правда, вечно был на гастролях; она тосковала, выпивала в день по бутылке дорогого вина, курила свой ментол; и только магазин ее радовал — в несколько залов, для девочек — розовый, для мальчиков — разноцветный, с игровой площадкой, батутами, воздушными шарами, железной дорогой, горками, карусельками, домиками из кубиков и «Лего»…
— Только не с рок-музыкантом.
Потом они полетели домой, и на одном перекрестке Ангел кинула взгляд вниз, на стоящих послушно на «красный» людей; один парень поднял голову и увидел их — он был красивый, тонкий, стройный, темноволосый, в светло-желтой футболке с Бартом Симпсоном, бриджах цвета хаки, с плеером в ушах, на роликах; лицо его вытянулось; Ангел помахала ему рукой, и он, к ее изумлению, улыбнулся и тоже махнул; «может, он курит траву и решил, что я его галлюцинация»; но такое хорошее лицо у него было — славное, свежее, как из фильма «Общество мертвых поэтов», что Ангел решила думать, что он открыт всем мечтам. Даже летающим девушкам; даже девушкам — падающим звездам…
Милана царила у них недели три — весь дом был завален косметикой, дорогими шампунями, гелями для душа, скрабами, масками, специями, туфлями и сумасшедшим бельем: красным в горошек, сеточкой, зеленым с фиалками; они катались в пять утра на велосипеде, смотрели все фильмы про супергероев, которые только нашлись в их прокате, загорели, съели в «Звездной пыли» миллион пирогов и булочек с корицей; даже сходили в трехдневный поход с Робом Мирандола — он взял трехместную палатку, розовые спальники для них: «это спальники Кристен и ее подруги, они разрешили»; по всему побережью когда-то, лет пятьсот назад, были построены дозорные башни короля Мартина — смотреть, чтобы с моря не плыли враги; башен было пятнадцать, и девушки решили увидеть все, хотя они были абсолютно одинаковыми; понаделали кучу фотографий; а потом Милана уехала; через день уехал Роб, поступать в университет, — и написал, что поступил. Ангел стало так тоскливо, что не передать словами; она обклеила фотографиями с похода всю комнату; купила книжку «Французская кухня» и стала учиться готовить этот адски сложный буйабес; с каждым разом получалось все лучше и лучше; были варианты «один», «два» и «три», в зависимости от рыбы, которая появлялась на рынке; Катрин любила больше всего вариант «три», с карпами, а Дениза номер «два», с камбалой, щукой и с маленькими кальмарами; а потом пришло письмо от Оливера: о том, что фильм про Раскольникова закончен; и он уже совсем не похож на книжку; он с резкой музыкой, ярким солнечным светом, отражающимся от желтых городских стен; и теперь Кристофера точно все критики убьют; и они завтра вернутся в Скери; самым первым поездом; может, она их встретит; он так по ней соскучился… таким трогательным было это слово «соскучился», таким доверчивым, детским; словно он все время читает ее мысли, бережет от врагов-суперменов…
Первый поезд приходил в полседьмого утра; Ангел надела платье, выбранное вчера вечером, после прочтения письма; Милана подарила ей несколько платьев, они так часто летали в разные города за покупками, что идеально знали размеры друг друга; одно было сумасшедшее, в ее стиле: короткое, черное, из кружев, платье-корсет, держалось оно только на груди; второе было вечернее — красное, со шлейфом; а третье было это — бледно-лимонное, приталенное, с развевающейся юбкой по колено, мерцающее, «платье цвета луны, — пошутила Милана, — я сразу подумала про тебя, луна — это ведь ты, загадочная, одинокая, вечно юная, вечно старая…». И любимые белые балетки, и белая кофта вязаная, с капюшоном. На улице был густой туман; но Ангел обожала летать в нем; она тихо опустилась на перрон — туман, как паутина, облеплял руки и ноги, и волосы, и лицо; кроме нее, поезд никто не встречал; «только машина Руни где-нибудь возле, — подумала она, — черная, лакированная, в хроме; и Леонард внутри читает книгу из архива, в перчатках, и слушает что-нибудь из классики: «Пер Гюнта» или Ханса Циммера, саундтрек к «Коду да Винчи»…» Поезд подходил медленно, разбрасывая свистки во все стороны и пар; она пожалела, что сейчас нет паровозов; вышло несколько человек; остальные ехали дальше — конечной был Балбриган; «Ангел!» — Оливер оказался рядом быстрее, чем она успела его заметить, и обнял, сгорбившись; а она засмеялась: ему неудобно обнимать ее — ведь он был очень высоким, а она — маленькой; «я тебя люблю, Оливер», — сказала она; «это потому что я привез тебе классный подарок?» «я же не ты, я не умею мысли читать, просто от души»; он обнимал ее и обнимал, раскачивал в объятиях, как в танце; и она поняла, что он вправду соскучился; прижался к ней небритой щекой и щекотал ресницами уши. «А что за подарок?» «Волшебный фонарь; включаешь, он медленно вертится, и по стенкам тенями скользят всякие фигурки: ведьма на метле, такая носатая, в остроконечной шляпе, ангел с крыльями, балерина, дракон…» «Ох, как здорово, Оливер!» Потом Оливер отпустил ее, и она увидела Кристофера. Он молчал; стоял, уронив сумку, дорогую, в клетку «барберри», на ногу, и мрачно смотрел на них. Он был хорош, черная челка на ярко-голубые глаза, белая кожа, розовые губы; «каждый раз он приезжает, и я каждый раз думаю — как он хорош собой, как альбом «How the mighty fall» Марка Оуэна: прозрачный звук, гитары, пианино, привязчивые мелодии, голос молодой, звонкий, но порой уходит в глубину Брайана Ферри»; он был в белой облегающей водолазке, в темно-синих, как у Роба, джинсах, узких, дудочкой, и в темно-синих джинсовых кедах с белыми шнурками.
— Привет, — произнесла она спокойно, хотя сердце ее толкалось, напоминало о себе, как ребенок.
