Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия
Обзор книги Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия
Владимир Файнберг
Все детали этого путешествия
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мой духовный отец, священник Александр Мень, зверски убитый топором 9 сентября 1990 года, задолго до своей мученической кончины не раз напоминал о необходимости написать историю двух моих поездок.
Автор знаменитого шеститомника, объединённого заглавием «В поисках Пути, Истины и Жизни», где прослеживается история духовных исканий человечества, он с чрезвычайным вниманием относился к моему опыту овладения сверхчувственным восприятием мира, к тому открытию, что, как выяснилось, все без исключения люди обладают способностью к целительству, телепатии, предвидению будущего...
Но эти способности у громадного большинства существуют лишь в свёрнутом, нереализованном виде.
Полностью они разворачиваются только в результате соответствующих тренировок по особой методике. При этом основное условие — открытость сердца, любовь к Богу, ко всем людям. То есть соблюдение заповедей Христа.
Состояние современного человечества, вступающего в XXI век, отец Александр считал катастрофическим.
Сознавая ответственность перед людьми, перед памятью моего духовного отца, я выпускаю из рук эту книгу.
Владимир Файнберг,
1991
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я бросил на кресло большую дорожную сумку темно-вишнёвой кожи, нагнулся, чтоб расстегнуть длинную молнию, начать укладывать вещи, как вдруг в голове, в мозгу раздался спокойный отчётливый голос: «ОБРАТИ ВНИМАНИЕ НА ВСЕ ДЕТАЛИ ЭТОГО ПУТЕШЕСТВИЯ».
Я замер, словно поражённый ударом грома.
Второй раз в жизни слышал я эту фразу, этот неизвестно кому принадлежащий голос.
Медленно разогнулся, огляделся по сторонам. Дверь в комнату была закрыта. Квартира была пуста. Анна была на работе.
Одиннадцать лет назад, точно так же собираясь в дорогу, склонясь над этой же самой сумкой, впервые услышал я властный приказ. Тогда, ошарашенный, подумал: просто показалось, иллюзия, какой-то психический феномен. Но голос, исходящий как бы из центра мозга, повторил ещё громче: «Обрати внимание на все детали этого путешествия!»
Сегодня повтора не было. Может быть, именно потому, что я уже знал, насколько обязывающе это предупреждение.
В растерянности сидел у стола, словно застигнутый учителем нерадивый ученик.
Где был этот голос так долго? Почему я не слышал его все эти одиннадцать лет? А может быть, происшедшие события во многом и были определены этим призывом к особо внимательному соучастию в тайне жизни, к умению видеть некие вехи, указующие единственно верный Путь?
И самое ошеломляющее: за одиннадцать лет я понял, что вехи расставлены не только для меня — для всех без исключения...
Уже одно это понимание налагало громадную ответственность. Осознав её, я прибег к единственно возможному для меня способу обнародовать карту Пути — написал книгу.
И вот как раз теперь, когда наконец решалась судьба этой рукописи, голос прозвучал снова!
Многое бы я отдал, чтобы узнать, кому он принадлежит.
Только вмешательством Провидения можно было объяснить открывшийся повод на десять дней покинуть Москву, страну. Вырваться из атмосферы унизительного ожидания.
«Конечно, уезжай, — сказала Анна. — Боюсь за тебя. Ты стал как натянутая струна».
Холодея от собственной решимости, занял у приятеля денег под предполагаемый аванс за книгу. И вот он настал, этот день.
Я глянул на часы. Через сорок минут нужно было оказаться на площади Революции.
Весь декабрь в Москве стояла совсем не зимняя, слякотная погода, а тут к концу месяца, как назло, ударил мороз.
И всё-таки я решил не надевать пальто. Быстро уложил в сумку две рубахи, запас чистых носков. Потом завернул в свитер бутылку армянского коньяка, бутылку «Столичной». Запихнул в боковое отделение коробку кубинских сигар «Ромео и Джульетта» — стандартный набор предметов, которые за границей советский турист мог обменять или продать, чтобы привезти домой хоть что-нибудь необходимое. Анна давно нуждалась в туфлях и просила обязательно купить термос, чтоб я же, Артур, мог заваривать себе чай для ночной работы, не отвлекаясь каждый раз на кипячение воды в чайнике.
Кто его знает, сколько могли там стоить туфли и термос? Здесь, по крайней мере, их уже несколько лет достать стало невозможно, разве что по талонам, изредка разыгрываемым в учреждениях.
Бросив в сумку целлофановый пакет с бритвенными принадлежностями, затянул молнию. И поймал себя на том, что жажду снова услышать голос, хотя и знал: чудо оттого и чудо, что оно происходит внезапно, когда его не ждёшь.
В синем плаще встал напоследок перед висящей над секретером иконой Христа, перекрестился, твёрдо произнёс слова молитвы, которой научил меня духовный отец:
— Люблю Тебя, Господи, люблю более всего на свете, ибо Ты истинная радость, душа моя. Ради Тебя люблю ближнего, как самого себя. Аминь.
Лик Христа смотрел со старой крестьянской иконы, опалённой пожаром, смотрел на этот раз кротко. Я давно заметил, что выражение лика порой меняется. Лик мог казаться суровым, жертвенным. Однажды в уголке нарисованного глаза я заметил слезу — самую настоящую...
Надел кепку, застегнул плащ доверху, взял за ремень сумку и, выходя из дому, подумал о том, что сегодня же должен оказаться в той стране, куда по велению ангела бежали Дева Мария и Ее муж Иосиф, спасая маленького Иисуса от царя Ирода.
На улице, все ещё освещённой висящим между высокими корпусами воспалённым малиновым солнцем, меня сразу прихватил мороз. Искрился и сухо скрипел под ногами снег.
До метро с его демократическим, доступным для всех теплом ещё было идти и идти. Троллейбусная остановка находилась ближе — между булочной и молочной.
Пассажиров в салоне троллейбуса оказалось совсем немного. Я сел у окна, растёр успевшее-таки замёрзнуть левое ухо. Оно было отморожено в ту далёкую московскую зиму, когда температура падала до минус тридцати градусов, в городе взрывались газовые трубы, а я, чуть светало, тащился с портфелем из дому, от улицы Огарева до Банного переулка, через полстолицы в восьмой класс той 283 школы, куда меня пристроила мать и откуда опять пришлось переходить в другую школу, уже на Лесной улице, потому что здесь меня, как и всюду прежде, травили ученики и учителя только за то, что я еврей.
Вот она, слева, была Лесная, справа площадь Белорусского вокзала с покрытым инеем черным памятником Горькому. Троллейбус медленно вкатывался на Тверскую, улицу Горького, Плешку, Бродвей — как её только не называли! Здесь каждая витрина, каждый подъезд, угол, даже круглые чугунные крышки, закрывающие подземные люки, — все до выщербины на асфальте было знакомо, все связано с чем-нибудь памятным, родным. Но и надоевшим.
Как любил я уезжать, вырываться из Москвы! Всю жизнь куда-нибудь без конца уезжал, чтобы снова вернуться на те же тротуары, идти, отражаясь в тех же витринах, звонить из тех же телефонных будок.
Вот так же я ехал одиннадцать лет назад, когда впервые прозвучал голос. Куда уезжал? Зачем? Сознание панически заметалось, странным образом утратив память о чём-то важном, что стало одним из главных поворотных пунктов жизни. Куда всё-таки уезжал?
Чтобы вспомнить, нужно прекратить вспоминать. «Думаньем думанью не поможешь», как говорил старик Гёте.
Троллейбус прокатил мимо Центрального телеграфа с его глобусом, обогнал замёрзшего негра, бегущего к остановке, и замер у «Националя».
Я выскочил прямо напротив зеркальной с позолотой двери в гостиничное кафе, за которой маячила тучная тень швейцара.
Теперь без валюты сюда не впускают, а когда-то это кафе было чуть ли не родным домом.
Сбегая вниз по ступенькам выстуженного подземного перехода, ярко вспомнил сверкание утреннего солнца в надраенных кофейниках, столики, накрытые свежими накрахмаленными скатертями, запах кофе. Вспомнил Андрея Тарковского, с которым мы встречались здесь по утрам, всегда за одним и тем же столиком у широченного окна с видом на Кремль. Я тогда написал сценарий. Андрей хотел поставить его на Мосфильме. Но сценарий казался ему слишком «барочным», и мы вместе переделывали его за тем столиком, попивая кофе, к которому официантка Маша приносила графинчик то со ста граммами коньяка, то с шартрезом. Проголодавшись, заказывали омлет и красную икру с шариками заледенелого сливочного масла.
Хотя Тарковский к тому времени уже снял «Андрея Рублева», прославился, тоном мэтра высказывал парадоксальные мысли, порой поразительно верные, я чувствовал в нём какую-то ущербность, неуверенность.
Однажды жарким летним утром Андрей зашёл за мной на Огарева, чтобы вместе идти в кафе завтракать и работать, но перед этим попросился вымыться под краном и, сняв рубашку, показал свою спину, всю испещрённую следами проколов от вдуваний кислорода — так пытались лечить во время войны туберкулёз.
