Валерий Алексеев - Кот – золотой хвост
– Этот? – Кот обнюхал диван, подозрительно фыркнул. – Этот может. Дух от него подлый исходит.
Посидели, помолчали.
– Значит, к книгам приставлен… – задумчиво повторил Степан Васильевич. – Это хорошо, конечно. Служба тихая…
– Тихая-то тихая… – ответил Николай Николаевич – и тяжко вздохнул.
– Вот те слава! – удивился кот. Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.
– Что ты, Колюшка, что сгоревался? – ласково спросил он. – Скажи.
– А, Степан Васильевич, всё то же, – отвечал Николай Николаевич. – Принес вот песку, а зачем? Всё равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь… – Он махнул рукой. – Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?
– Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.
– Да брось ты „хлебца“, – засуетился Николай Николаевич. – Вот я тебе тут кое-чего вкусненького купил.
– Наедки-накуски, что ли? – поморщился кот. – Не люблю. Мне бы хлебца ржаного… Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.
– Любишь рыбку? – обрадовался Николай Николаевич.
– Люблю… – умильно сказал Стёпа. – Я ведь кот морской, с побережья.
7
Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:
– Есть три лиха на свете: первое – худой харч…
– Что, что? – переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.
– Харч, говорю, худой. Ну, здесь у тебя всё в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе лихо – разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.
– Спасибо, Степан Васильевич, – с чувством сказал Николай Николаевич.
– Не ст?ит, – степенно ответил кот. – Ну и третье лихо – это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом всё дело?
– Рано мне еще жениться, – застеснялся Николай Николаевич.
– Хе-хе… Рано… – Кот усмехнулся. – Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?
– Пошляк ты все-таки, – Николай Николаевич развернул газету и отгородился ею от язвительного кота.
– Ну как знаешь.
Кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив „Зачем ты к нам в колхоз приехал“ начал петь: – „У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…“ Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.
– Обиделся нешто? – осторожно поинтересовался кот.
– А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? – отозвался Николай Николаевич.
– Ну прости меня, старика, – сказал кот. – Совсем я от ума отстал последнее время… Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, всё ж таки легче станет…
– Да нечем особенно и делиться-то, – угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. – На работе у меня неприятности…
– А ты поделись тем, что Бог послал, – рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. – Всё подряд говори, не бойся, я пойму, я ученый.
Николай Николаевич сложил газету, потупился и, краснея, стал рассказывать.
Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.
8
На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша.
Началось это год назад – с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе.
На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики – о кварках, медики – о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штеренбергу, а библиотекари – об открытом доступе.
Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть.
Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать.
И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом.
Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ – в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.
Всё это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно.
Уверенности, что Стёпа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту.
Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об открытом доступе: неспециалистам это было скучно, а на работе он никак не мог найти единомышленников.
Формально открытый доступ в библиотеке имени Шварца существовал, но комнаты с доступом были замкнуты на ключ, и только библиотекарь имел право этим ключом пользоваться. Комиссия – доступ отмыкается, и изумленные читатели бродят среди полок из комнаты в комнату, теряясь от обилия книг. Ушла комиссия – и снова доступ на замке.
Это была фальшь, а в борьбе против фальши Николай Николаевич готов был (если это могло принести хоть какую-нибудь пользу) положить свою единственную жизнь.
Трудно чувствовать себя одиноким в борьбе, больно слышать, как смеются над твоими убеждениями, но всё это можно пережить в самом, так сказать, процессе борения. А Николай Николаевич боролся.
Он использовал все формы борьбы: от парламентской (выступление на библиотечном совете, где Николай Николаевич так пламенно призывал и так яростно защищался, что испугал почтенных пенсионеров, вообразивших Бог весть какую крамолу, и, обругав их всех, навеки испортил свои с ними отношения) до подпольной (распространение среди читателей опросника под общим заголовком „Какой бы вы хотели видеть нашу библиотеку?“, что было расценено Калерией Ивановной как „верх падения и моральная низость“), от выступления в печати (газета в уклончивом ответе фактически отказалась публиковать письмо Николая Николаевича и завязывать на его основе дискуссию) до введения открытого доступа явочным порядком.
Всё это привело к тому, что однажды Калерия Ивановна публично назвала его интриганом и, расплакавшись, выразила сожаление, что взяла его на службу.
После этого оставалось только уйти, но другой работы у Николая Николаевича на примете не было, да и преступно было бы уходить, оставив идею свою настолько скомпрометированной.
Любопытной была позиция сослуживцев: абонемент можно не брать в расчет, там работали чуждые всякой новации люди, убежденные конформисты, у которых хоть кол на голове теши, никаких новых идей, одно только: „Фантастики не желаете?“ Но и в читальном зале Николай Николаевич не нашел себе единомышленников, готовых принять участие в борьбе. Всего их там работало трое. Инесса Клементьевна была слишком толста и ленива, чтобы предпринимать, а Анечка слишком робка.
И Николай Николаевич на время затих. Конечно, это был только тактический прием: надо было убедить Калерию, что он устал, сдался, опустил руки.
Николай Николаевич прекрасно понимал, что за каждым его шагом следят, каждую его оплошность берут на заметку, а оплошности он не мог не совершать, потому что был добр и доверчив. При нем в зал спокойно проносились портфели (мысль, что доверие будет использовано во вред книге, казалась Николаю Николаевичу дикой), однажды даже была совершена подмена, после которой Калерия Ивановна стала относиться к Николаю Николаевичу много добрее. Теперь он был у нее в руках – и потому не опасен.
Чтобы прощупать настроения, Калерия Ивановна часто стала подсаживаться к Николаю Николаевичу за контрольный стол и заводить общие теоретические беседы. Николай Николаевич понимал, что его провоцируют, но сделать с собой ничего не мог: сердце его рвалось к борьбе. Забыв об осторожности, он входил в азарт и начинал спорить.
Он бил на моральную сторону, которая казалась ему особенно неуязвимой: всё для человека, всё во имя его – раз; инициатива и самостоятельность масс (в свете последних решений) – два.
Калерия же Ивановна крыла цифрой: за месяц существования открытого доступа в его чистом варианте пропало одиннадцать книг, из двадцати пяти вырваны страницы, на двадцати появились „ненужные надписи“.
