Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея
Лживым даром.
Погибелью. И спасением.
Новым путем, ступить на который Кохэну следовало давно, еще когда на алтарь взошла та, которую он любил больше жизни. И теперь, глядя на ничтожество, что дергалось, извивалось и скулило, он пожалел лишь о собственном страхе, помешавшем отправиться следом.
— Он вышел из Семи пещер, — сказал Кохэн, облизав горькие губы. — Омытый водами Семи озер. И на плечах его лежал плащ из семи шкур…
Он поставил клинок на грудь жертвы и слегка надавил, так, чтобы лезвие пробило кожу. И жертва завыла… пускай.
Боги слушают.
С первым лоскутом Кохэн провозился. Человеческая кожа оказалась не самым удобным материалом. Зато дальше дело пошло легче.
Человек, точнее то, что от него осталось, хрипел. Он был жив исключительно благодаря силе Кохэна, которую тот вливал в тело. И сила эта находила отклик, заставляя легкие дышать, сердце биться, а разум… если разум и остался, то он испытывал лишь боль.
Но и ей суждено было закончиться.
Кохэн провел по лицу пятерней, размазывая чужую сладкую кровь.
Слизнул каплю с губы.
Улыбнулся.
Все было правильно.
По древнему закону. По слову, которое он, потомок жрецов, вспомнил.
И клинок, упершийся в живот, ждал.
Один широкий разрез.
И рука, пробивающая диафрагму. Теплый ком сердца, который следует обхватить пальцами, но бережно, поскольку сердце, несмотря на кажущуюся силу свою, хрупко.
— …однажды я вернусь в дом из тростника. И принесу драгоценный дар к стопам твоим, о дева, матерью мира названная…
Она вышла из темноты.
И протянула сложенные лодочкой руки. Кохэн же, встав на колени, протянул ей свой дар. Сердце еще билось. Дед остался бы доволен: сложно удерживать жизнь в вырванном сердце, но Кохэн справился.
— …и примешь его…
Он смотрел в ее лицо, но не видел.
Лишь руки.
Бледные руки с белесыми ногтями, тонкими, как лепестки розы, прилипшие к пальцам. На белые запястья, кожа на которых была столь тонка, что сквозь нее, будто сквозь туманное стекло, проступали и сосуды, и кости.
— …и вкусишь, чтобы тело твое наполнилось силой…
Она улыбалась.
И от улыбки этой Кохэн испытал чувство восторга. Она приняла его дар. Взяла в руки. И поднесла к губам. Задержалась на мгновенье. На долю мгновенья… и этот миг показался Кохэну вечностью. Но нет, белые губы коснулись плоти.
Белые зубы впились в нее.
И древние боги застонали, не то от боли, не то от переполнявшего их предвкушения: она вернулась, дева в туманных одеждах, некогда погубившая Атцлан. Она вернулась, чтобы станцевать свой танец на обломках другого города, и тогда, поверженный, он напитает плотью своей тех, кто ждал если не вечность, то почти…
Восстанут из пепла дома.
А на отравленных берегах прорастет тростник, и тогда священная птица-кецаль песней своей провозгласит наступление нового мира.
Имя ему будет: седьмое солнце.
Кохэн зажмурился, не в силах выдержать сияние, исходящее от той, которой суждено было взойти на небеса. И одурманенный, опоенный внезапной надеждой: быть может, именно для того он и был рожден, он не услышал:
— Умница. Ты все делаешь правильно, — этот тихий голос, не голос даже — шелест воды, голос дождя и листвы осенней, — существовал где-то вовне пещеры. — Теперь у нас есть инициированный жрец. Осталось найти правильную жертву.
Тень за спиной женщины, облаченной в белые одеяния, а потому похожей на призрак, качнулась.
— А с ним что? — женщина торопливо жевала человеческое сердце, стараясь не задумываться о том, что именно ест, — хватит, что само сердце было донельзя жестким да и пованивало изрядно. — Запереть?
— Не стоит, — тень погладила серебристую свирель. — Дай ему работу, и он никуда не денется. Будет воплощать мечту своего народа. Посмотри.
Белые паучьи пальцы впились в подбородок, дернули, заставив коленопреклоненного масеуалле покачнуться. Он устоял, но голову задрал, и женщина, бросив остатки сердца на пол — вовремя вспомнилось, что обряд не требовал доедать его, — заглянула в глаза.
И не увидела ничего, кроме тумана.
— Значит, вот как это работает, — задумчиво произнесла она и, проверяя, легонько ударила Кохэна по щеке. — Не очнется?
— Нет. Его разум уже создал собственную реальность. И да… свирель делает людей счастливыми. Не только людей… но не рассчитывай. Со Стражем все будет не так просто.
— Но ты ведь подберешь нужную мелодию?
…Нью-Арк рассыпался.
Рухнули щиты, прикрывавшие сердце его, и море вступило на Остров. Падали небоскребы, ломались, что дерева под бурей, а Кохэн смотрел.
Любовался.
Что морем, великолепным в гневе своем.
Что ветром.
Что девой в белых одеяниях. Она была прекрасна. И ужасна. Ибо белые люди, лишь бросив взгляд на грозный лик ее, падали замертво, а иные бежали, еще не понимая, что некуда бежать.
Море вымоет город дочиста.
Уберет всю грязь.
А затем отступит… и в руках Кохэна уже не нож, но семена маиса, которые прорастут на этой земле, ибо такова воля богов. И крылья — теперь они были свободны — готовы были поднять Кохэна в небеса. На них еще не появилось новое солнце, но Кохэн знал: осталось недолго.
Глава 25
Дождь.
И снег.
Небо, вывернутое наизнанку. Пуховые облака. Кругляш луны, повисшей над черной крышей. Чернильные сумерки…
Улица.
Лужи.
И отражения фонарей в них. Вой ветра, надрывный, безумный, но далекий. И в то же время — полное безветрие в отдельно взятом закутке. Вечер — не самое лучшее время для встреч, тем более когда встречаешься с тем, чье время — ночь. Но разве у Тельмы имелся выбор?
Ложь. Имелся, конечно.
Мэйнфорд разозлится. А Зверь и вовсе придет в ярость. Но Тельма должна знать. Она хоть что-то должна знать наверняка…
Улица обезлюдела, и наверняка не случайно. А он медлит. И это часть игры. Нелюди всегда любили поиграть.
А Тельма кто тогда?
Человек?
Или все-таки… она присела и заглянула в лужу. Лицо знакомое, обыкновенное и некрасивое. Вполне человеческое, но и он на первый взгляд не особо отличался от людей.
— Ты замерзла, — Тельма вновь не увидела, откуда он появился.
Фокусник.
— Да, — она поднялась и зонт закрыла. Снег… по сути своей снег — та же вода, а магия не любит воду, даже такая странная. Поэтому лучше потерпеть холод, чем оказаться в его власти.
Он стоял в шаге от Тельмы.
Черный костюм. Черное пальто… белая лилия на длинном стебле.
— Тебе нравятся цветы?
— Лилии?
Он поднес цветок к носу, замер, будто очарованный его ароматом.
— Твоя мать лилии ненавидела…
— Но ты все равно их присылал. Это ведь ты их присылал? Зачем?
— Просто так, — он протянул цветок, и Тельма взяла. Пускай. Потом выкинет… или нет? Если отнести в лабораторию…
— Это просто цветок, — он улыбнулся, и эта улыбка заставила сердце биться чаще. Ничего, с сердцем Тельма как-нибудь да управится. — Поверь, если бы я хотел тебя очаровать…
…волна желания поднялась изнутри, опаляя, лишая воли. Еще немного, и Тельмы не станет. Да и зачем она нужна? Полукровка.
Упрямая.
Ей же станет лучше, если поддастся. Она забудет о боли, об обидах, обо всем… она будет счастлива. А безоблачное счастье — не то ли, о чем мечтают люди?
— Нет, — Тельма зачерпнула воды из лужи и отерла лицо. — Если собираешься продолжить в том же духе, я вернусь в отель.
А он рассмеялся.
— Ты мне, пожалуй, нравишься, — это было сказано так, что Тельма разом ощутила собственную никчемность. Она устояла? Или ей позволили устоять? Сохранить остатки гордости. Зачем? А просто так… затем же, зачем позволили уйти Элизе.
Игра такая.
С лилиями и кровью.
— Что тебе от меня нужно? — она облизала губы.
И вновь отерла лицо.
— Я захотел познакомиться с дочерью. Не веришь?
— Не верю, — лужа была глубокой и грязной. И эта грязь осталась не только на ладонях, но Тельме было плевать. Она намочила в луже платок. — Где ты раньше был?
— Здесь.
— Ты же знал, что произошло с мамой…
Конечно, знал. О смерти ее писали все газеты, и по радио транслировали похороны. Тельма слышала. Ее заперли в кладовой, а кухарка, не желая слушать нытье, включила радио на полную громкость. Поэтому Тельма слышала…
— Да.
— И не подумал меня найти?
— Нет.
— А теперь что изменилось?
— Ты выросла, — он подал руку, но Тельма покачала головой. Нет уж, никаких прикосновений, будь то жест вежливости или родственные объятья. — И кровь проснулась. Это хорошо.
Ничего хорошего Тельма не видела.
— Так и будем стоять? — он спрятал руки в карманы.
— Как мне называть тебя?
— Отцом? — насмешливо приподнятая бровь. И улыбка, которая на сей раз оставляет равнодушной. Значит, очарование можно контролировать.
