Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея
Кохэн облизал губы.
Кто разложил огонь?
Для него ведь… и стоит задержаться у костра, очистить лицо священным дымом, а заодно уж подумать, что не случайно он, сын Летящего Сокола, очутился в месте, где вместо небес — камень. Да и земля — камень. Где все вокруг — камень.
Он провел рассеченной ладонью по лицу, чувствуя тянущую боль.
И сунул руку в костер, зачерпнул дыма.
Кохэн пил его, как пил когда-то дед. Тот бы смеялся, увидев внука… или нет? Что с ним стало? Со всеми ими, запертыми в стенах Атцлана жертвами обстоятельств?
Гудели барабаны.
Не у подножья пирамиды, как следовало бы, но гул их проникал сквозь стены. И значит, эти стены не были достаточно толсты. Напротив, за ними ощущалась новая пустота… и дальше… и весь этот город стоит над пустотой.
Кохэн запел:
Поломанные копья лежат на дорогах.
Мы вырвали наши волосы в печали.
Это была не та песня, которую надлежало исполнять во славу богов. Он даже не знал, к кому именно обращается, но пел для всех. И грозный рокот барабанов отступил.
Дома стоят без крыш нынче.
А стены их красны.
И замолчала священная птица-кецаль.
Его голос тонул в пространстве пещеры, но человек, распятый на алтаре, дернулся.
Он был наг и уродлив в своей наготе. Он боялся, и запах его страха отравлял сладковатый аромат костров. Он бы кричал, если бы в рот ему не запихнули кусок большеберцовой кости. Человек отчаянно жевал ее, и слюна стекала на алтарь.
Кохэн опустился на колени перед будущей жертвой, которая всецело осознала, что именно ее ждет. Он провел рукою по щеке ее, оставляя на коже темные разводы. Жаль нет охры, но кровью тоже можно рисовать.
…вода наша горька.
И не ее мы пьем, но слезы наших женщин.
Человек не понимал.
Он дергался, пытаясь освободиться, чувствуя, что время его иссякает, и этим несколько мешал. Все-таки жертвы подобного рода неудобны. Да и привязали его неправильно, практически укутав конопляными веревками. Кохэн предпочел бы куда более прочные и тонкие волосяные.
Петли на запястья, чтобы руки не живот прикрывали, а спускались к подножью алтаря. Тогда человек изгибается, делается похож на птицу в полете.
И тело его становится жестким.
Мышцы напряжены.
Кожа натянута, что на барабанах, тех самых, которые замолчали.
И живот, грудь открыты как для рисунка, так и для удара.
…в отчаянии мы колотим руками
стены из самана.
Кохэн остановился и положил руку на шею пленника. Нащупал сонную артерию. Сдавил. И вскоре ощутил, как тело под рукой обмякло. Без сознания жертва пробудет несколько минут, но этого хватит, чтобы все сделать правильно.
Богам понравится.
Боги порой щепетильны в мелочах.
Он разрезал веревки.
И сотворил петли, закрепил на крючья, специально вбитые в каменное основание. Левая рука. Правая.
И натянуть.
Ноги связать между собой.
…ведь наше наследство, наш город потерян и мертв…
Кохэн ударил пленника по щеке, и тот открыл глаза.
Замычал бессвязно и, ощутив кажущуюся свободу, рванулся, изогнулся, пытаясь сползти с алтаря, но петли на руках лишь затянулись туже.
И это было верно.
…щиты наших воинов были защитой ему…
Кохэн просунул палец под шнурок, крепивший кость во рту жертвы. И шнурок этот лопнул, а кость выпала.
— Ты, ублюдок… — даже испуганный, человек храбрился. — Отпусти меня, слышишь?
…но и они не смогли уберечь.
Последние слова упали камнем на дно пещеры. И боги заплакали от стыда, ведь они, отступившись, отдали людей и Атцлан чужакам.
А теперь…
Теперь все было иначе.
— Отпусти… — человек ерзал, пытаясь уклониться от холодных пальцев масеуалле, которые рисовали на обнаженной груди символ за символом. — Ты знаешь, кто я? Знаешь, конечно… я могу тебя озолотить! Деньги ведь нужны? Всем нужны деньги. А у меня их много… хочешь сто тысяч? Сто тысяч талеров! Или двести…
Золото… что есть золото, как не кровь Крылатого Змея, пролитая на землю, когда он был солнцем? И кровь эта благословенна.
Ее собирали.
Ее было много, ведь боги щедры к своим детям. И говорили, что золотом в Атцлане мостили улицы. Ложь. Только площадь перед храмом Крылатого.
— …триста… я… я займу, клянусь! Слышишь?! — этот голос перешел на визг, а визг заставил Кохэна прерваться на мгновенье. Сложно думать о прошлом, когда так орут.
И Кохэн закрыл рот человека ладонью.
Покачал головой.
Подумал даже, что не стоило вынимать кляп, было бы спокойней.
— П-послушай, — когда Кохэн убрал руку, человек опять заговорил, на сей раз тихо и быстро. — Я тебя знаю. Я ведь знаю тебя… ты в полиции служишь. Не подумай, что я чего-то имею против… получилось так… ты же знаешь… судьба… жизнь, скотина… вынуждала. Все, что делал… я раскаиваюсь! Клянусь душой!
Его душа была грязна, но сердце в груди билось громко и, судя по звуку, было достаточно большим, чтобы насытить священное пламя.
За огнем Кохэну пришлось спуститься.
Он взял его руками, как делал некогда дед. И улыбнулся прежним своим мыслям: фокус? Никаких фокусов, но лишь древняя связь, дарованное свыше право.
Жаль, что Мэйнфорду не получится рассказать.
Это имя, выплывшее из глубин сознания, заставило споткнуться. И Кохэн едва не уронил драгоценную ношу. Да, Мэйнфорд не одобрил бы… несомненно, не одобрил бы.
Он бы сказал, что преступника следует передать суду.
Справедливость.
Нет справедливости в тех судах. И во всем этом проклятом мире, частью которого Кохэн наивно полагал себя. Но зато есть его право: нести пламя.
Изливать его в древнюю чашу, что простояла здесь, верно, со времен покорения Атцлана.
— Эй ты! Отзовись! Ты вообще меня понимаешь? Конечно… ты же меня допрашивал… извини, что я тебя обозвал!
Когда?
Давно.
Когда Кохэн еще верил, что способен изменить Нью-Арк. Сделать его хоть немного более чистым. А ведь способен. И сделает. Уже недолго осталось. Нужно лишь подготовить все должным образом.
И подняв с алтаря клинок, Кохэн приставил его к своей груди.
Он не был уверен, что сумеет, но когда острие пробило кожу, испытал не боль, скорее священный восторг. Именно… спираль, начинающаяся над сердцем… водяные змеи, что выйдут из озера, оставив на земле-коже глубокий след.
— Да ты псих, парень! — взвизгнул человек, вновь задергавшись. — Я понял, что деньги тебе не нужны… поверь, мне жаль! Я не тронул бы девчонку… ну да, пришлось… мне заплатили… Бездна милосердная! Знаешь, сколько мне заплатили за нее?! Да за эти деньги можно сотню девиц купить… да… или две! Подумаешь… ну не хотел я тебя подставлять! Не знал!
…золотой ягуар свернулся клубком на животе, и вокруг него поднимались тростниковые стены, в которых свила гнездо птица-кецаль.
— И… и все еще можно уладить! Клянусь! Развяжи… мы вместе выйдем… я признаюсь! Бездна тебя задери! Я во всем признаюсь! В каждом вашем долбаном обвинении… все на себя возьму, только…
Он запнулся.
Он смотрел на того, кого полагал недавно едва ли равным себе. Масеуалле. Нелюдь. Недобиток, по недоразумению прижившийся между людей. Полицейская ищейка.
Тварь.
И тварь запредельная, сродни тем, что пялились из темноты. И человек, выворачивая шею — страх заставлял двигаться, хотя и не было шанса на спасение, — вглядывался в призрачную темноту.
— Ты станешь героем, слышишь? Тебе медаль дадут… или две… повысят… ты… хочешь, я дам показания? Против Вельмы… дрянь она… никогда не любил… и сама затеяла игру… или другие… всегда есть те, кого охота засадить, но руки коротки. Подумай. Скольких ты спасешь, если…
Слова заканчивались.
И чистая кожа, не расписанная историей мира, тоже.
— Ей не было больно! Клянусь! Я дал ей снотворное… она спала… быстрая смерть… я ж не садюга какой, чего бы вы себе там ни попридумывали. Девчонку жаль… ну да… получилось так… уже ничего не изменить, так зачем нам помирать? Мы же разумные люди… убьешь меня и никогда не докажешь, что не ты ее… убьешь меня…
Кохэн, сын Сунаккахко, остановился.
Доказывать?
Зачем?
Кому?
Он больше не видел смысла, точнее то, что еще недавно представлялось единственно верною дорогой, вдруг исчезло.
— Не надо, — произнес человек жалобно. — Я же… я раскаиваюсь!
Ложь. И боги видят ее. Негоже осквернять ложью храм, пусть и забыт он…
…Мэйнфорд…
…не одобрил бы, но понял… единственный из всех, пожалуй, понял бы…
Кохэн закрыл рот человека ладонью и покачал головой: эта жертва предначертана. Подарок ему, Крылатому Змею, чьи крылья жгли спину, но не было рядом никого, кто смог бы вспороть кожу, выпуская их. Этот человек был ловушкой.
