Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович
– Кого?
Я усмехнулся. Все никак не привыкну. Да и не идет новое имя шотландцу, или, как тут говорят, не личит. Ну какой из него Василий Яковлевич, да еще с фамилией Дуглас. Однако поправился, пояснил.
– А он-то как раз шибче всего и просится, – заметил Басманов.
– Пусть просится, – пожал плечами я. – Мне с ним говорить не о чем.
– Ну будь по-твоему, – понимающе кивнул он.
За те секунды, что темница пустовала, я успел плюхнуться в освободившееся кресло и с наслаждением вытянуть гудевшие от усталости ноги.
Странно, пока шел суд, ничего не чувствовал, зато сейчас они сразу напомнили, сколько часов я отстоял в углу, как нашкодивший первоклассник, вызванный на суровый педсовет.
«Их бы сейчас прямо на стол водрузить, чтоб кровь отхлынула», – мечтательно подумал я, но воплотить в жизнь свою нахальную идею не успел – вошел Бучинский.
Признаться, его лепет я слушал невнимательно. Понятно, что он хотел бы оправдаться передо мной в том, что приговорил к смертной казни, вот только получалось у него это не ахти.
Однако я был снисходителен к парню. Учитывая, что он оставался в секретарях у Дмитрия, который – это я знал точно – частенько прислушивается к мнению Яна, осыпать его упреками и вообще портить с ним отношения глупо.
Теперь, чувствуя свою пускай и невольную вину, глядишь, когда-нибудь вставит словцо в мою защиту. Ну а коль не понадобится защита – еще лучше.
Поэтому, пока он говорил, я хранил многозначительное молчание, давая понять, что хоть и понимаю его нелегкое положение, но все же, все же… А в конце разговора, точнее, монолога поляка я даже сдержанно обнял его, но сохраняя во взгляде печальную укоризну.
Князь Хворостинин-Старковский был тоже изрядно смущен, хотя ему как раз оправдываться было не в чем.
Скорее уж напротив, тут моя вина, что я о нем плохо подумал, когда увидел в числе судей и предположил, что он обязательно отыграется за те оскорбления, которыми я его осыпал, не давая закрыть глаза.
С этого и начался наш разговор. Однако он сразу замахал на меня руками, пояснив, что поначалу и впрямь сердце держал на меня, особенно после напоминаний дворского, которыми тот его будил.
Но потом, когда уже начал вставать на ноги и собрался ехать ко мне, Бубуля все ему растолковал как есть, потому сейчас он испытывает ко мне только благодарность и ничего, кроме нее.
Вот и хорошо, коли так. И лишь после этого я обратил внимание на листы бумаги, которые князь держал в руках.
Вот тебе и раз! Неужто и тут решил зачесть мне нечто из нового?
Но нет, оказывается, Иван таким образом решил позаботиться обо мне – мол, скучно тут в ожидании приговора, так чтоб не маяться от безделья и не томиться, гадая, каким окажется решение государя, на тебе, Федор Константинович, бумагу, пописать на досуге.
Но и без новых виршей не обошлось – зачитал мне Хворостинин что-то про злокозненных клеветников, накинувшихся на невинного пиита, и о том, как они обязательно потерпят поражение, ибо «свет истины непременно воссияет», ну и все в том же духе.
– Уже лучше. Во всяком случае, гораздо понятнее и проще, – одобрил я, оценив, что половина слов понятна, а о второй половине нетрудно догадаться, учитывая первую, и посоветовал: – Ты пока на полпути, хотя движешься в правильном направлении. Теперь главное – не останавливаться, а следовать дальше.
– Да куда уж проще-то?! – воскликнул он.
– Куда? – улыбнулся я. – А вот послушай-ка. «Сижу за решеткой в темнице сырой…»
Хворостинин открыл рот на второй строке стихотворения, да так и не закрывал его, пока я не закончил декламировать. Впрочем, он и потом сделал это не сразу, а еще минуту стоял, беззвучно шевеля губами и ничего не говоря.
– Это ты сам, пока тут сиживал?! – А в глазах неописуемый восторг.
Жаль разочаровывать парня, но чужая слава нам ни к чему – своей обойдемся.
– Нет, все тот же сын боярский, который Пушка, – пояснил я, не желая отбирать лавры у Александра Сергеевича.
– Эва, какой ты везучий, – сокрушенно вздохнул он. – А я сколь ни ездил, так ни с одним пиитом и не повстречался… окромя тебя да князя Дугласа. Может, мне вместях с тобой ныне в Кострому податься? Авось сызнова кто на пути попадется, а?
– Погоди с Костромой, – усмехнулся я и напомнил: – Если сейчас государь мне смертный приговор объявит, так я дальше Болота [73] не укачу.
– Что ты?! – замахал руками он. – О таковском и думать не моги. Дмитрий Иваныч добрый, уж кому, как не мне, о том знать. Он и злодеев отъявленных, яко Шуйских, эвон лишь в ссылку отправляет, а у них-то вины куда тяжелее. Да и привечает он умных людишек, потому даже и в мыслях не держи – чуток помедлит для прилику, а там и помилование объявит.
– Так это умных, – вздохнул я. – А меня он в шибко мудрых числит, а это уже перехлест, потому и…
Но договорить не успел – зашел Дмитрий. Лицо красное, в глазах злость, но помимо нее еще и по здоровенному вопросу, и, сдается мне, оба на одну и ту же тему.
Ну что-то типа этого.
Я прикинул, сколько времени он отсутствовал. Получалось, что часа полтора наверняка, не меньше, то есть провериться успел, причем, судя по виду, результат плачевный.
На Ивана государь почти не взглянул, обратив на него внимание, лишь когда тот принялся неловко пояснять, что заглянул совсем на чуток, потолковать о виршах.
– О чем?! – вытаращился на него Дмитрий.
Ну да, понимаю. Ныне у царя-батюшки вопросы и проблемы куда существеннее, а тут…
Но, к его чести сказать, орать он на своего кравчего не стал, сдержавшись, и лишь отрывисто заметил, чтобы Хворостинин уходил, поскольку теперь пришел его черед поговорить о… виршах.
– Так, может, вместях все втроем? – обрадовался простодушный Хворостинин и от избытка чувств весело подмигнул мне.
«А ты говорил про какой-то смертный приговор, – явственно читалось в его взгляде. – А он видишь каков? Не может ведь человек, говорящий с тобой о стихах, потом осудить тебя на смерть, так что все в порядке».
– У нас с ним особые… вирши, – хрипло выдавил из себя Дмитрий, еле сдерживая свою ярость, и тут даже Иван почуял неладное, хотя по сожалеющему взгляду, брошенному на меня перед уходом, было заметно его недоумение, что за особенности могут быть в виршах.
Начинать разговор, даже оставшись со мной наедине, государь не спешил, да и когда раскрыл наконец рот, то начал совсем не с того, что, как мне думается, интересовало его больше всего. Очень уж ему не хотелось признавать очередное поражение от меня, да еще столь сокрушительное, потому он продолжал хорохориться.
– Я тута у медикуса вопросил, так он мне поведал, что заминки в таковских делах приключаются чуть ли не со всеми. И лечба порой вовсе не надобна, особливо ежели лета младые – переждать немного, и все, – заметил он, принявшись расхаживать из угла в угол, но при этом избегал смотреть мне в глаза.
– Выходит, ты так мне и не поверил? – уточнил я. – Что ж, пережди. – И равнодушно передернул плечами, давая понять, что мне все равно, и вообще, сколько ты, паренек, ни надрывайся, результат останется один и тот же.
– Пережду, – кивнул он. – Токмо я сызнова, чтоб надежнее, на… Ксении Борисовне испытывать себя учну. Небось от такой красы и у мертвяка зашевелится. – И впился в меня взглядом – как я восприму такой вариант.
– У мертвяка возможно, – невозмутимо согласился я, – а вот у тебя…
И тут Дмитрий, не выдержав, взорвался.
На сей раз бочек, как в подклети Высоцкого монастыря под Серпуховом, у него не имелось, поэтому выхваченный из ножен сабельный клинок пришлось перехватывать.
