Иные - Яковлева Александра
Прохладная вода слегка притупила боль, взбодрила. Лихолетов осмотрелся и почти сразу увидел двойную ель неподалеку от излучины реки, о которой говорил Егерь. Ее густые нижние ветви действительно сгодились бы для тайника. Лихолетов нырнул под еловые лапы, сырые и пахучие, в полумраке нащупал маскировочный брезент.
Лодка оказалась сдутым и аккуратно уложенным баулом, который следовало еще накачать. Насос был тут же, в брезенте. Лихолетов выволок лодку из-под ели, притащил на берег. Выпрямился, взглянул на Медведя.
— Лодку нашел, — объявил он.
Медведь не шелохнулся.
— Надо проверить, — с нажимом сказал Лихолетов и сам принялся разворачивать резиновую укладку.
— Приказ ждать полночь, — произнес Медведь.
В его ровном голосе впервые мелькнула какая-то интонация. Предупредительная. У Лихолетова захолодило спину. Медведь выстрелил в Егеря легко и не раздумывая — что ему помешает сделать это снова? Только приказ, но Лихолетов уже понял, что знает далеко не обо всех приказах, которые получил Медведь.
Бросив лодку, Лихолетов поднялся по берегу и сел напротив Медведя на корточки. Заглянул в глаза, но командир смотрел как-то сквозь, не фокусируясь на Лихолетове, не замечая его.
— А если она дырявая? — спросил он, уверенный, что Медведь снова промолчит. — Что, так и будешь сидеть? Мне самому ее накачивать?
— Приказ ждать полночь, — повторил Медведь, как заезженная пластинка.
— Знаешь, что! — вскипел Лихолетов, но в последний момент прикусил язык. Лучше остановиться сейчас, чтобы не наговорить лишнего. — Надоел ты уже, вот что!.. — пробурчал он и побрел обратно к лодке. Взялся за насос и принялся ожесточенно качать, вымещая злобу.
Меланхолично наблюдавшая за этой сценой Лиса вытащила из своего вещмешка пакетик с питательным порошком, засыпала себе в рот и тут же запила водой из фляги. Медведь, чуть погодя, сделал то же самое. Только Волк ни в чем не участвовал. Он сидел грузный и обмякший, с закрытыми глазами. По его вздымающейся и опадающей в такт насосу груди было понятно, что он, по крайней мере, еще жив.
Лодка медленно разворачивалась, поднимаясь над землей, ее бока туго натягивались. Только накачав ее до барабанного плотного стука, Лихолетов остановился, совсем измотанный, и прислушался. Вроде нигде не свистело — значит, целая. Он мрачно взглянул на Медведя: тот уже дожевал свой паек и снова смотрел в одну точку. По его лицу ползала сонная осенняя муха, но приказа хлопнуть себя по щеке у Медведя не было.
Лихолетов рухнул прямо в лодку, перекатился, уставился на солнце. Вскоре его разморило, и он сам не заметил, как уснул. А когда проснулся, стояла уже глухая ночь. Над ним нависал огромный, как башня, Медведь.
— Полночь, — сказал он. — Выдвигаемся к замку.
— Второй отряд?.. — Взлохмаченный спросонья, Лихолетов выглянул из лодки, но на берегу, кроме них четверых, больше никого не было.
Лиса шла к лодке, на ходу проверяя обойму. Волк пытался встать с земли, неловко загребал ослабевшими руками, но не мог найти опору. Его рана, затянувшаяся было после инъекции, снова открылась, и темная кровь толчками выходила, падая в траву.
— Он не сможет с нами, — сказал Лихолетов, с болью наблюдая за трепыханиями Волка. Медведь кивнул и, повернувшись к Волку, издал странный гортанный звук. — Ему помощь нужна…
Последние слова он договаривал деревянным голосом, потому что Волк, услышав окрик Медведя, дернул из-за пояса пистолет, снял с предохранителя — и выстрелил. Дерево за его спиной окатило темно-красным и розовато-белым.
— Я не это имел… — Лихолетов с ужасом отпрянул от Медведя — тот как ни в чем не бывало грузно сел в лодку. — Как ты это сделал? Что ты ему сказал?
Разбежавшись, Лиса вытолкнула лодку на воду, а затем ловко забралась внутрь. Ее плечо выглядело почти зажившим — всего за полдня мышечная ткань срослась, а кожа стянулась плотной коркой. Жаль, что рана Волка оказалась намного серьезнее. Взявшись за весла, Лиса и Медведь стали слаженно грести, а Лихолетов, глядя им в спины, медленно и бесшумно расстегнул на портупее кобуру, вытянул пистолет. Положил его на ногу так, чтобы дуло смотрело точно командиру в позвоночник.
Холодная капля пота скатилась по загривку за шиворот, Лихолетов поежился, не сводя напряженного взгляда с широкой спины. Призрак Нойманна снова был здесь, буквально в одной с ним лодке. Смерть таилась в единственном звуке, в приказе, безжалостная и неумолимая — только теперь ее звали Медведь.
В полночной тишине плеск весел был отчетливо слышен. Он далеко разносился по воде, звенел в воздухе, вспугивая горластых лягушек и красношеих птиц. Если вокруг замка дежурят патрули, их услышат еще на подходе, но говорить что-либо было бесполезно. Оставалось надеяться на удачу — и будь что будет. Лихолетов на всякий случай пригнулся, когда река, плавно изогнувшись, вновь повернула, и темная громада замка нависла над ними, почти неотличимая от скалы, из которой росла. Где-то здесь, у подножия, должен быть секретный туннель, о котором говорил Егерь. Нужно было сразу отыскать его глазами — но Лихолетов никак не мог оторваться от величественных башен и стен. Плеск воды звонко отражался от каменистых склонов, но в остальном все было тихо. Замок стоял, погруженный во тьму, ни одно окно не светилось, и Лихолетова снова кольнуло нехорошим предчувствием. Еще прошлой ночью над крышами взлетали искры салюта — а теперь мертвая тишина и слепые черные окна. И тот биплан… Лихолетов готов был руку дать на отсечение, что их маленький отряд давно ждали. В лучшем случае они войдут в пустой замок и останутся ни с чем. В худшем же…
Огромная полнотелая луна выплыла из облаков, посеребрила воду и зубастый бок скалы. На высоком обрывистом берегу замерла тень. Вот она пошевелилась — и Лихолетов понял, что это человек. Человек еще несколько секунд наблюдал за лодкой, а затем поспешно скрылся в темноте.
Значит, второй вариант. Лихолетов медленно поднял пистолет и уставился во мрак, готовый палить по любой движущейся тени. Но все было спокойно. Только вороны закладывали виражи среди скал, будто голодные чайки, и пронзительно, громко кричали.
Профессор Любовь
Почти все время с утра и до вечера Любовь Владимировна проводила теперь в катакомбах под разрушенным НИИ мозга. Все секретные документы и разработки, важные для Петрова, Ильинский хранил здесь же, под землей, так что оставалось лишь подхватить его дело, разобраться с теорией. За практику отвечал завлабораторией, от которого хотелось держаться подальше. С непроницаемым страшным лицом, явно поставленный на эту должность Петровым, он был так же далек от экспериментальной науки, как Любовь Владимировна — от езды на изящном дамском пенни-фартинге.
Приставленный к ней сотрудник увозил Любовь Владимировну из дома и привозил обратно в одно и то же время, минута в минуту, а с наблюдателями в черном автомобиле, поселившимися около ее парадной, уже подмывало по-соседски здороваться. Любовь Владимировна отменила всех пациентов, самых тяжелых передала коллегам. Ни на какую частную практику не оставалось ни времени, ни моральных сил. К тому же Петров тонко намекнул, что ей лучше сократить любые контакты, даже семейные, чтобы ненароком не проболтаться о новой работе.
Последней каплей стал Синицын. Когда он не пришел на очередную встречу, Любовь Владимировна позвонила его начальству. Так она узнала, что Синицына взяли под стражу, потому что у него произошел новый срыв, намного хуже предыдущего. От этого срыва выгорела почти вся комната целиком и сильно пострадала его жена — чуть ли не до смерти. После таких новостей Любовь Владимировна не спала две ночи кряду, а светлую часть суток проводила как в тумане. Она надеялась, что успеет помочь Синицыну, и его несчастной жене, и их отношениям. Но теперь думала, что иногда лучший выход — это просто закончить такие отношения. Ни одна любовь, и уж точно любовь зависимая, не стоит того, чтобы терпеть жестокости и в особенности — подвергать свою жизнь опасности. Выяснив, в какой больнице лежит Синицына, Любовь Владимировна послала ей цветы. Едва не приложила к букету сборник той самой поэтессы, но вовремя себя остановила. Это было бы уже слишком. Жалея, что из своего положения больше ничего не может сделать, Любовь Владимировна в то же время боялась — и за Синицыну, и за себя. Ее жизнь вообще стала вдруг почти до невыносимого страшной.
