Лавка сладостей на Сумеречной аллее - Хиеко Курису
— Эх, и это несмотря на то, что ты самостоятельно занималась даже в те дни, когда не было репетиций, а по утрам приходила пораньше только для того, чтобы лишний раз сыграть сольную партию…
Что?.. Аяка самостоятельно практиковалась? Впервые об этом слышу! Мои руки, в которых был зажат футляр с трубой, затряслись.
— Прости, ты каждое утро приходила поддержать меня, а в итоге такой плачевный результат…
— Ну уж об этом не беспокойся. Все в порядке.
Я увидела, что они встают. И, догадавшись, что разговор закончен, незаметно выскользнула из подсобки и вернулась в аудиторию.
— Сэмпай? Вы разве не пошли относить инструмент? — с удивлением спросила кохай.
Но ответить ей я уже не могла. Мое сердце так колотилось, что еле-еле удавалось вздохнуть. Я и представить не могла, что Аяка каждое утро приходила в школу пораньше, чтобы самостоятельно отрабатывать сольную партию. Никто мне об этом не рассказывал. Значит, по всей видимости, она об этом никому и не говорила, кроме учителя и подруги, с которой вместе практиковалась.
Я думала, что кто угодно будет волноваться, выступая перед публикой. Как же я ошибалась!
Все мои ошибки во время выступлений были от недостатка практики. Странно было надеяться, что места, плохо получавшиеся на репетициях, вдруг ни с того ни с сего идеально зазвучат во время исполнения перед публикой.
Аяка прилагала колоссальные усилия, чтобы не допустить подобных промахов на прослушивании, в то время как я по утрам валялась в кровати до последнего, а потом сломя голову мчалась в школу. В те дни, когда у нас не было репетиций, я радостно отправлялась домой, чтобы побездельничать. А Аяка усердно оттачивала сольную партию — без лишних слов, вдали от посторонних глаз и не стремясь покрасоваться своим рвением перед другими.
И, несмотря на все ее старания, она проиграла, приняв на себя бремя моего невезения.
— Кажется, я совершила что-то непоправимое… — едва слышно прошептала я и, обессилив, тихо сползла на пол. Где-то над головой раздался встревоженный голос кохай.
Прошла неделя. Карамелек я больше не ела. Зато, внимательно понаблюдав за собой, сделала множество неожиданных открытий. Виной тому, что по пути в школу я постоянно вляпывалась в собачьи кучи или спотыкалась о какую-нибудь каменюку, было не что иное, как собственное ротозейство. Выбегая из дома в последнюю минуту, я мчалась что есть мочи, лишь бы не опоздать. Неудивительно, что мне было не до того, чтобы смотреть себе под ноги.
Учителя вызывали меня к доске чаще других просто потому, что на уроке я постоянно сидела, уставившись в окно с отсутствующим видом или опустив глаза, и изо всех сил молилась про себя: «Только не меня, пожалуйста, только не меня!..»
На лабораторных работах по химии или уроках кулинарии я часто ошибалась, потому что путала последовательность необходимых шагов, а все ингредиенты добавляла на глазок.
Я всегда считала себя невезучим человеком, но на деле все оказалось совсем не так: первопричиной моих неудач была я сама. Небрежная, невнимательная и не умеющая ни на чем концентрироваться. Вот и все.
«Кажется, вас печалит какая-то черта вашей личности. Возможно, эти сладости смогут вам помочь». Я вспомнила тот день, когда оказалась в «Волшебной лавке янтарных сладостей», и слова ее хозяина. Когэцу ведь не сказал, что меня печалит моя несчастливая судьба. Нет, он использовал выражение «черта личности». Вероятно, с самого начала он видел меня насквозь: заносчивая школьница, оправдывающая все провалы и ошибки обычным невезением и отказывающаяся признать свои недостатки.
И хотя со дня прослушивания я больше не ела карамель, во рту до сих пор ощущалась ее приторная сладость. Видимо, это был вкус моей вины. Из-за меня Аяке, которая не сделала ровным счетом ничего плохого или неправильного, пришлось вкусить горечь публичного поражения.
Не в моих силах было повернуть время вспять. Но и вести себя так, будто позорного прослушивания никогда не было, я тоже не могла.
Оставался лишь один способ искупить свою вину.
— Хасегава-сенсей [19], не могли бы вы уделить мне минутку?
В обеденный перерыв я зашла в учительскую и обратилась к учителю музыки, курировавшему наш оркестр. На его лице промелькнуло удивление:
— О, Сайто-сан, что такое? Нечасто тебя увидишь здесь.
Что правда, то правда. Я слышала, что отличники часто заходили в учительскую во время обеденного перерыва, чтобы задать учителю уточняющие вопросы, но меня учеба несильно заботила, поэтому я практически сюда не заглядывала. Еще в учительскую иногда приходили менеджеры букацу за ключами от музыкального класса, а лидер группы — чтобы посоветоваться о дальнейшем плане репетиций. Мне же было не по себе в месте, где вокруг сновали одни взрослые. Видимо, заметив мое смущение, Хасегава-сенсей решил задать мне наводящий вопрос:
— Ты хотела о чем-то посоветоваться?
— Э-э-э… Да, если честно, я хотела бы поговорить с вами о сольной партии.
— Хм, но ведь мы уже провели прослушивание и отдали партию тебе. Возникли какие-то сложности с исполнением?
— Нет, дело не в этом.
С самого утра я мысленно прокручивала в голове свою просьбу и вот наконец произнесла ее вслух:
— Не могли бы мы провести прослушивание повторно? Последние результаты кажутся мне не очень убедительными.
Мгновение сенсей глядел на меня широко распахнутыми глазами, а затем его лицо посуровело, и он тихо спросил:
— Ты это сейчас серьезно?
— Да, в тот раз кое-то случилось, и Аяка не смогла показать все, на что способна. Сенсей, вы ведь и сами так думаете, не правда ли?
В отличие от Аяки, я-то продемонстрировала все, что умела. И, думаю, сенсей тоже прекрасно это понимал.
— Умение выступать перед публикой и держать под контролем свое волнение — это тоже часть мастерства, необходимого музыканту. Ты ведь понимаешь?
— Да, конечно.
Обычно на выступлении мы показываем все свои умения и навыки, но в этот раз честный ход состязания был искажен силой таинственных карамелек.
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Когда учитель понял, что я тверда в своем решении, его лицо смягчилось, и он протяжно вздохнул:
— Хорошо, я подумаю, что можно сделать. На следующей репетиции обсудим это со всеми.
— Большое спасибо!
Я поклонилась. Если так подумать, это, наверное, был мой первый искренний поклон перед взрослым, которого я по-настоящему уважала.
— Вот уж не ожидал услышать от тебя подобной просьбы. Как быстро растут дети… — глядя куда-то вдаль, с улыбкой сказал Хасегава-сенсей.
Когда на очередном собрании перед репетицией учитель объявил о моем предложении провести повторное прослушивание, загудела вся аудитория. Кохай вперилась в меня таким ошеломленным взглядом, будто заметила привидение. Аяка сидела с застывшим лицом. Я же молча стояла расправив плечи и смотрела прямо перед собой. Наверное, в этот момент я впервые в жизни по-настоящему гордилась собой.
В следующую субботу на повторном прослушивании я с треском провалилась. Уверенное исполнение Аяки было абсолютно чистым, без каких-либо неровностей или шероховатостей. Ей также прекрасно удалось вибрато — звучание ее трубы поражало своей выразительной красотой. Выступление Аяки было несравненно лучше, чем мое на первом прослушивании, когда я думала, что отлично сыграла.
После того как все участники оркестра единогласно проголосовали за Аяку, она украдкой смахнула выступившие слезы. Но поскольку все сидели к выступающим спиной, никто, кроме меня, этого не заметил.
— Риса!
Занятия закончились, и я уже выходила со школьного двора, когда Аяка вдруг окликнула меня:
— Почему… почему ты настояла на повторном прослушивании? Ты же сама хотела сыграть эту сольную партию!
Что за отчаянное выражение у нее на лице? Она ведь победила — сольная партия теперь ее. Могла бы и притвориться, что не замечает моей боли, но это была бы не Аяка. И я видела, что сейчас она мучительно переживает за меня.
