Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
– Их пламя уничтожит их же. Главы родов, сильнейшие бойцы, все те, кто попытается сдержать прилив… да, останутся многие, но куда более слабые. Они не устоят перед людьми. Мы вынудим псов отступить за Перевал.
– Какой ценой?
– Той, которую человечество готово заплатить.
– Человечество или ты?
– Для начала я. Кто-то ведь должен решиться. Решается всегда кто-то один. В достаточной мере… отчаянный…
– И беспринципный.
– Это тоже, Таннис. С принципами многого не добьешься. – Он тер ладонь и морщился. – Третий день зудит… ты не представляешь, насколько этот зуд из себя выводит. Я думать ни о чем другом не способен.
– Посочувствовать?
– Хотелось бы. Или мы теперь враги? – Освальд поднес ладонь к глазам. На белой коже проступали красные следы расчесов и белые плотные бляшки. – Не пугайся, это не заразно, пройдет через день или два. Но относительно принципов, ты думаешь псы очень принципиальны? Будь у них способ избавиться от нас, они бы его использовали. В этой игре важно одно – ударить первым.
Он лизнул расчесанную ладонь, как делал когда-то давно, когда не был болен странной болезнью темноты, но выбирался к солнцу, на вершину старого крана, чтобы, взмахнув руками, шагнуть к далекой воде. Он говорил, что падение тоже полет и надо верить собственному телу.
Она верила.
Когда-то.
– Таннис, я не хочу с тобой воевать. – Освальд встал и сунул руку в карман. – Но мне придется тебя запереть. Надеюсь, у тебя-то хватит ума не пытаться сбежать? Если вдруг возникнет подобное желание, то подумай, не о себе, Таннис.
Он ткнул пальцем в живот.
– Теперь ты решаешь за двоих.
…за троих, но о Кейрене спрашивать опасно. И слезы вновь текут ручьем, но эти – другие, от злости, которая отрезвляет.
– Успокойся. – Освальд останавливается у двери. – Пожалуйста. Я на дух не переношу женских слез.
А дверь запер на замок.
С-скотина.
Друг? Враг? Запуталась она? Едва не поверила… дом на берегу… и свобода, надо лишь подождать…
Таннис подняла со стола вазу, древнюю, как и все в Шеффолк-холле, и с наслаждением швырнула ее в камин. Стало немного легче.
Проклятье!
Выбраться надо… замок и дверь?
Ничего, справится Таннис с замком… что там у нее имеется? Она вытерла ладонями горящее лицо, глубоко вдохнула – все-таки столько плакать весьма и весьма утомительно – и подошла к туалетному столику. Пудра, крем… это в сторону. Воск для волос – туда же. Румяна в бумажной коробке. Кисти… слишком мягкие. А вот шпильки для волос – дело принципиально иное.
Тонкие. Прочные.
То, что нужно для несговорчивого замка.
Третий день кряду Ульне боролась с предательской слабостью. Кружилась голова, и как-то так, что даже во сне Ульне ощущала это головокружение. Она открывала глаза, цеплялась сухими пальцами за простыни, но те выскальзывали. Молчаливо вращался, все ускоряясь, пыльный балдахин, роняя на лицо Ульне лепестки. Они превращались в воду, вот только напиться этой водой Ульне не могла.
Пыталась.
Преодолевая предательскую слабость, она переворачивалась на бок, ползла к краю кровати, которая становилась велика. И, смяв простынь, тянулась к кувшину.
Неподъемный.
И полупустой.
Руки дрожат, они иссохли, превратились в вороньи кривые лапы с черными когтями. И когти эти оставляли следы на стекле. До чего же мерзкий звук… и стакан не удержать. Падает, проливается на простыни, оставляя влажное пятно. И Ульне пытается затереть его ладонями.
– Ты умрешь. – Тод выходит из шкафа. Он отпирает дверь ее ключом и вертит его на пальце.
Улыбается.
– Нет.
– Да, Ульне, все умирают, ты мне это говорила, помнишь?
– Я тебя любила, а ты предал…
– И ты отомстила. – Тод ронял ключ, который беззвучно падал на ковер оживших роз. Вот только лепестки их были из пепла. – Твое право.
Тод шел, и розы поднимались.
– Тебя нет… это сон… конечно, сон. – Ульне улыбалась своей догадливости. Только во сне воздух бывает настолько вязким, неудобным.
– Конечно, – соглашался Тод, присаживаясь на край кровати. – Сон и только. Игра воображения.
– Уходи.
– Почему? Ты не рада меня видеть? Мне бы хотелось думать, что ты по мне скучала.
– От тебя воняет.
Подземельем. И плесенью. Камнем. Железом. Ржавчиной, что расползалась по прутьям. Гнилью… этот сладковатый дух был особенно силен в первые месяцы после его смерти. Запах увязался за Ульне, поднялся по ступеням и перебрался через дверь. Он поселился в комнате, и сколько бы Ульне ни выветривала ее, не уходил.
– Помнишь, Марта сказала, что, наверное, где-то крыса сдохла? – Тод улыбался.
– Крыса. Ты и был крысой.
– Да неужели? А мне казалось, ты меня любишь…
– Любила.
От него тянуло не только вонью подземелья, но и холодом.
– Я там мерз, – пожаловался Тод. – И Анна… Анна сильнее, помнишь, я умолял тебя отпустить ее? Я бы остался…
– Ты и так остался.
– Да, навсегда, но в этом есть свой смысл.
Какой? Если спросить, он ответит. Но Ульне и без ответа знает: теперь Тод может приходить в сны, он и проклятые розы из пепла.
– Именно, дорогая моя женушка… или не женушка? Скажи, что тебя больше задело? То, что я люблю другую женщину? Или что наш брак недействителен? Хотя, что это я спрашиваю?
– Уходи.
– И оставить тебя одну? Ты же привыкла к одиночеству, верно? Или убедила себя, что привыкла… сама себя свела с ума. Зачем, Ульне?
Он протягивает руку, и Ульне отстраняется, отползает, не сводя взгляда с восковых пальцев.
– Уходи!
Ей стыдно за свой страх, ведь все происходящее нереально, но сердце вдруг останавливается, и Ульне отчетливо осознает, что, стоит умереть во сне, и наяву она не очнется.
– Еще не время. – Лицо Тода плавится. Оно на самом деле восковое… Ульне знает, он сделал его из тех свечей, которые она оставляла. – Уже скоро, совсем скоро… смерть – на самом деле избавление, моя нелюбимая.
Лицо-свеча плавится, и щеки идут крупными складками, стекая на шею.
– Признай, что ты устала.
– Нет.
– Устала. – Его улыбка – оскал, и зубы окрашены рыжим. Ульне отворачивается, но – удивительное свойство сна – вновь видит его. – Устала врать себе. Устала бояться… ты же тряслась от одной мысли, что кто-то узнает правду. Оттого и заперла себя в этом доме. Честь предков… всего-навсего слова. В Шеффолк-холле давно не осталось чести.
– Замолчи!
Она затыкает уши, но руки становятся неподъемны. А пальцы немеют. И ее собственные ногти обретают тот синий окрас, который свидетельствует о близости смерти.
– Не хочу. – Тод заставляет ее слушать. – Ты же не захотела отпустить ее. Мстила мне, но она при чем? Завидовала, да? Ты ей, а твой безумный кузен – тебе. Все кому-то да завидуют. А потом ты испугалась, что он кому-то расскажет, какое ты на самом деле чудовище. И из-за страха отдала ему нашего сына. Или потому, что он был слишком похож на меня?
– Гнилая кровь.
– Твоя, Ульне. Она и вправду гнилая? – Ребристый коготь Тода взрезает кожу, выпуская не кровь, но гниль. – Действительно…
Он выглядит удивленным, призрак ее прошлого.
– Мой сын жив…
– Беспородный ублюдок, которого привел твой кузен? Его это все небось веселило… у него было странное чувство юмора, да? И у тебя тоже. Вы похожи друг с другом. Скажи, ты рада, что он умер? Правду, Ульне. Мертвецам врать нехорошо. Да и незачем, все равно никому ничего не расскажем…
– Да.
– Рада…
– И мне его не хватает…
– Да, пожалуй. – Тод убирает руку и ту, которая лежала на груди Ульне, сдавливая слабое ее сердце. – Теперь я вижу… из вас получилась бы хорошая пара.
Он смеется, и Ульне просыпается от этого смеха, а может, от громкого хруста розовых стеблей, от влажного прикосновения пальцев к щеке.
– Ульне, Ульне… – Этот дребезжащий голос принадлежит не Тоду. – Ульне, ты так кричала! Я услышала…
Марта.
Всего-навсего толстая старая Марта в нелепой широченной рубашке. Она отделана кружевом, и шлейф из ткани волочится по полу, выметая пыль, вычерчивая едва заметный след.
– Ты…
– Я, Ульне, конечно, я. – Марта садится на край кровати, на то место, которое выбирал себе Тод, но под весом ее старая перина сминается.
Кружево. И свеча в оловянном листочке-подсвечнике. Гнутая ручка, закопченное зеркальце, в котором отражается рыжий огонек, слишком яркий для Ульне.
– Убери.
– Конечно, Ульне.
– Уходи…
– Ульне, тебе нужен доктор. – Марта не собирается уходить, она возится, что-то переставляя на столе, хотя точно знает, что Ульне ненавидит перемены. А вернувшись к постели, принимается мять подушки, подсовывать их под ослабевшее тело Ульне.
– Уходи. – Голос надорванный, и Марта поджимает губы.
– Я позову…
– Мне не нужен доктор.
– Не доктора. – Она поправляет кружевной высокий чепец.
Освальд появляется быстро.
– Мама, вам плохо? – Он отбрасывает одеяло, и Ульне испытывает непонятный, несвойственный ей прежде стыд. Она видит себя словно бы со стороны.
