Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
– Когда?
– Скоро, Таннис. Очень скоро.
Он замолкает.
Исчезает. И тишина воцаряется надолго, Кейрен слушает ее, уже не ушами, но кожей, нервную, лживую, готовую в любой миг рассыпаться, как сыплются под его прикосновением шубы.
– Выходи. – Таннис открывает двери. – Он ушел и… вернется, но позже. Гостей встречает.
– Каких?
– Откуда мне знать? Ты же слышал. Тех, которых мне показывать не станет…
А вот Кейрен просто-напросто обязан взглянуть на них.
– Тебя заперли?
– Нет. Отсюда все равно не сбежать.
Ее голос, ее потухший взгляд и страх, который вернулся, тревожили. И Кейрен обнял эту странную беспокойную женщину, сказав:
– Я тебя вытащу, слышишь?
– Конечно.
Таннис солгала, глядя ему в глаза, улыбаясь.
– Возвращайся в постель. Он прав, тебе следует отдохнуть. – Кейрен поцеловал поблекшие веснушки на ее щеках. – Вот так… и глаза закрывай.
Он сидел рядом, держал ее за руку, слушая и дыхание, которое становилось более спокойным, глубоким, и древний одичалый дом.
Обернувшись, Кейрен ткнулся носом в раскрытую ладонь: не стоит волноваться.
Дверь и вправду была не заперта.
А коридор – темен.
И путеводной нитью по нему протянулся плесневелый запах Освальда Шеффолка. Этот запах вел, заставляя держаться в тени, прислушиваться к ночным шорохам и скрипам, тяжелым вздохам где-то рядом, к урчанию труб и стону камня, который воевал с зимой.
Ветру.
Воде, что, срываясь с острия каменной иглы, разбивалась о подоконник.
Тускло мерцали в нишах рыцарские доспехи, следили за Кейреном через щели забрал. Поворот.
Лестница.
Химеры. Снова рыцари, накренившиеся в проход. И секира с широким полулунным клинком опасно целит в Кейрена. Копья. Арбалеты и щиты, древние, выщербленные, а порой и вовсе расколотые. Гладкие шлемы и шлемы узорчатые, турнирные, украшенные рогами и плюмажами, эти вызывающе сияют свежей позолотой. Стяги. Знамена, гобелены и след, который исчезает за двустворчатой дверью.
Личные покои герцога Шеффолка. И голос его, тихий, пожалуй, в человеческом обличье Кейрен не уловил бы ни слова.
– …дорогая, ты ведешь себя неразумно. – В этом голосе – бесконечное терпение. И мягкий укор. Забота.
– Я веду себя неразумно? – Женщина пылает гневом. – Это ты притащил сюда свою шлюху! И носишься с нею как…
– Прекрати.
– Почему? Я твоя жена и разве не заслуживаю толики уважения?
– Заслуживаешь.
– Тогда почему она здесь? Почему она все еще… жива? Не отворачивайся, Освальд! Я знаю, что эта девица для тебя опасна.
– Откуда, интересно?
– Грент сказал.
– Грент становится чересчур болтлив.
– Мы сейчас не о нем, верно. – Женщина уже почти шепчет, но шепот ее – змеиный, злой. – Мы говорим о женщине, которой не должно здесь быть… вообще не должно быть… а она есть. Живет. Сидит за одним столом со мной. Имеет наглость смотреть мне в глаза и…
– Милая, ты забываешься.
– Это ты забываешься, Освальд. Кем бы ты был без денег моего отца? Нищим герцогом, который…
– Прекрати.
– Не собираюсь…
– А подслушивать нехорошо, – раздалось за спиной, и Кейрен крутанулся, оскалившись. – Но я почему-то не удивлен… знаете, отвык удивляться.
Тот, кто стоял в полутемном коридоре, подслеповато щурясь, не был человеком.
– Жизнь так многообразна, – произнес он, поправляя черные нарукавники. И медленно, осторожно протянул руку к Кейрену. – У вас очень хищный запах.
С раскрытой ладони, опутанной проволокой, слетела искра. Кейрен отпрянул, но искра коснулась чешуи.
– Жаль, что нельзя вас просто убить… пока…
Холод. Оглушающий парализующий холод.
Судорога сводит мышцы, бросая на пол, выворачивая наизнанку. И Кейрен пытается удержаться, но хрипит, воет, кажется, катается по полу. Когти вязнут в камне, и хрупкие человеческие пальцы хрустят.
– Надо же, какие гости! – Кто-то пинком отбрасывает к стене. – Вот что тебе неймется-то?
Рука в волосах. Лицо напротив лица, не лицо, но белое расплывшееся пятно, на котором не получается сфокусировать взгляд. И ответить тоже не выйдет, губы дрожат.
Кажется, вырвет.
Или нет.
Но дышать тяжело, Кейрен забыл, как правильно. Вдох и выдох… или выдох, снова выдох. Воздуха мало, и каждый глоток отвоевывать приходится.
– Его нельзя трогать, – раздается над ухом. – Поверьте, о его смерти узнают сразу. А это – хороший предлог.
– Что ж, значит, пока поживет… надолго его?
– Не знаю. – Кейрену оттянули веки, но слепота не прошла. – Это экспериментальный образец…
Пальцы прижались к шее.
– Брадикардия… и рефлекс зрачка выражен слабо. Интересный эффект. Вы не возражаете, если я с ним еще немного… поэкспериментирую.
– Позже, – резко оборвал Освальд. – Сначала дело, а потом экспериментируйте себе на здоровье.
– Спасибо.
Это было сказано с явной насмешкой.
Человек полагал, что использует пса. Пес считал, что пользуется возможностями человека. Но оба они определенно сошли с ума, иначе… зачем?
Об этом Кейрен думал, когда его тащили.
И еще о мертвых розах, которыми отчетливо воняло вокруг. О подземелье и Таннис… обещал вернуться, и получается, что слово не сдержал. За ним, следовало признать, водится подобное… нехорошо.
Ступеньки высокие.
Много-много высоких ступенек. И опереться не выходит, тело все еще чужое, но хотя бы дышать наново Кейрен научился. Оказывается, дышать – это просто.
Жить – чуть сложнее.
Но у него тоже получится, он точно знает, чего ради стоит жить.
Глава 28
Таннис слышала, как он уходит, и заставила себя лежать, притворяясь спящей. Она подтянула колени к груди и, закрыв рот кулаком, завыла.
…Господь, который есть, на небе ли, под землею ли, в огненных косах исконных жил, но пусть у Кейрена получится выжить. Таннис молиться не умела, когда-то, давным-давно, в жизни даже не прошлой, но позапрошлой, где матушка посещала церковь, Таннис учили правильным словам. И она что-то помнит про Бога и хлеб, но после хлеба стало не хватать, а для Бога и вовсе не осталось в жизни места.
Наверное, она и просить-то не имеет права…
Перевернувшись на спину, Таннис уставилась в черный балдахин.
…если есть Бог, то слышит ли? Не за себя просит, но пусть Кейрен выживет, пусть вернется целым. Он вовсе не отродье тьмы, как говорят о псах… и если они живут, то по воле Божьей. Разве не так?
Путаные мысли.
Страшные.
И надо было остановить, но ведь знала – не послушает. Сказал о доме думать, о том, который встанет на берегу. Белом-белом берегу… песок и ракушки.
Стена шершавая, низкая плоская крыша, навес и кресло.
Кто-то, кто стоит за креслом, но оборачиваться нельзя, потому как исчезнет. Таннис и не оборачивается, в своем полусне она смотрит на море, пьет горький кофе – на песке и только на песке, она научится варить, лишь бы вернулся.
– Таннис, – этот голос разрушил мираж. – Ты не спишь?
– Уже нет.
– Ясно. – Освальд сел на кровать и поскреб белую ладонь. – Ничего не хочешь мне рассказать?
Сердце замерло. И застучало торопливо, набирая скорость.
– Ничего.
Голос чужой, ломкий спросонья.
– Ясно, – повторил он. – Таннис, почему ты не отговорила этого идиота?
…не вернется. И не будет берега, не для двоих… для одной нее – быть может. Но одной ей… зачем ей целое море для себя?
– Успокойся, – Освальд сдавил запястье. – Жив. Пока.
– Убьешь?
– А что мне остается делать?
– Остановиться.
– И пойти на виселицу? Нет, Таннис, уже поздно. Или я… или они.
Уставшее лицо. И глаза глубоко запали, темные стали, нечеловеческие. Шрам обрисовался резко, выступил рубцом, стянул кожу, отчего казалось, что Освальд усмехается.
– Ты и вправду собираешься сжечь город?
– Он и это сказал? – Приподнятая бровь и пальцы щепотью, упертые в широкий подбородок. – И как думаешь, прав был?
– Да.
Таннис видела это выражение лица. Оно появлялось за миг до прыжка, когда Войтех решался шагнуть в пустоту…
– Зачем? Ради власти? Ты говорил о людях, но люди погибнут!
– Люди и так гибнут, малявка. Каждый день, каждую чертову минуту кто-то да умирает. На заводе, в канаве, задыхаясь в заводских дымах, сходя с ума от опиумных грез. Пытаясь сбежать на этот берег, но не сбегая. Наши женщины становятся шлюхами и рано стареют. Мужчины – спиваются. Дети умирают, едва появившись на свет… восемь из десяти, Таннис. Ты готова родить десятерых, чтобы выжили двое? Ты вообще готова вернуться со своим ребенком туда, где жила?
Молчать. Не говорить ничего. И он не ждет ответа, но вцепился в ее лицо, поднял, заставляя смотреть себе в глаза.
– Они держат нас на привязи…
– Ты не убьешь всех.
– Мне и не нужны все. Достаточно многих. Я реалист, малявка. И я знаю, что делаю.
Пальцы его вот-вот пробьют кожу, и больно, но Таннис терпит.
– Их пламя уничтожит их же. Главы родов, сильнейшие бойцы, все те, кто попытается сдержать прилив… да, останутся многие, но куда более слабые. Они не устоят перед людьми. Мы вынудим псов отступить за Перевал.
