Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
– Пей, дорогая. – Марте пришлось забраться на кровать с ногами, подхватив широкий подол ночной рубахи. Ноги тонули в перине, Марта с трудом удерживала равновесие, и вода, расплескавшись, текла по рукам, наполняла рукава. – Пей.
Ей пришлось поддерживать голову Ульне и прижимать край стакана к вялым губам. Ульне глотала, но как-то мелко, часто, и вода выливалась из полуоткрытого рта.
Нехорошо.
Марта отерла рот подруги подолом и, глянув в мутные беспамятные глаза, велела:
– Спи, а то этот… волнуется.
И вправду волнуется, точно о родной матери. О делах своих важных позабывши, полночи просидел рядом с Ульне, за руку держал, рассказывал что-то тихим шепотом, гладил стиснутые тонкие пальцы. А ногти-то посинели – верный признак, что вскоре отойдет.
Марта покачала головой и на четвереньках, некрасиво оттопырив зад, попятилась. С кровати сползала тяжело, мешал живот.
…доктор пугал, что с весом к Марте придет грудная жаба, но не сбылось. А вот Ульне, на что тоща, да помирает… жаль, и не по себе – а ну как Марту следом отправят? С этого-то станется… злой, холодный, и нежность его к Ульне непритворная пугает больше гнева.
Одной крови?
Одной души, половинчатой, которой не хватит на многих.
– Тод… – прошептала Ульне.
Надо же, вспомнила… сколько лет она запрещала произносить это имя, отмахивалась, бежала, стоило Марте заговорить о… или кричать начинала. А тут вдруг…
…матушка Марты перед смертью все какого-то Гестаса звала, да так жалобно, отец же злился и пил… это она помнит, гранитные красные руки с черной каймой под ногтями и стакан, заросший жиром. Бутылку у ног. Запах хвои…
…а платья траурного у Марты нет.
Спицы подхватывают петлю за петлей, вяжут, вывязывают. И покалывает под грудью собственное сердце. Оно видится Марте засаленным, грязным, скреби – не отскребешь.
Она и не пытается.
Трусовата с рождения, и тут, в Шеффолк-холле оказавшись – старый герцог самолично приехал за Мартой, – долго робела, не смея рта открыть. А Ульне все смеялась, простушкой звала.
…хорошие годы, светлые, казалось – вся жизнь впереди, в руках живет, трепещет дивной птицей… всего-то и надо – удержать.
– А помнишь, ты меня кататься повезла в парк? На бричке? – Молчание сделалось невыносимым, и Марта заговорила. Она бросила взгляд на кровать, убеждаясь, что Ульне не спит.
Лежит, будто неживая. Темные руки на белом одеяле.
Темная шея.
Седые космы, которые расчесать бы надобно, но неохота, быть может, завтра… или потом, когда время придет.
– Ой и красота ж была! – Марта передвинула кресло поближе к кровати, так, чтобы видеть пустые глаза Ульне. Лежит и не моргает. Плохо ей?
Дед Марты, тот самый, который старому герцогу троюродным братом приходился, после удара тоже лежал колода колодой. Матушка за ним хорошо ходила, мыла каждую неделю, а по утрам протирала тело влажным полотенцем. Марту же заставляла деда кормить полужидкой овсяною кашей.
– Ты еще принарядилася вся! Платье, как сейчас помню, синее, что васильки… и волосы кучеряшками. Шляпку с вуалеткой… а на мне – соломенная. И юбка полосатая… ой, как я ее любила…
…деда было жалко.
А Ульне жалеть не получалось. Быть может, оттого, что знала Марта, какова она, дорогая подруга.
Холодная.
Обындевевшая зимняя душа, которая и живет-то не понять как… вон чего с муженьком-то учудила.
Спицы замерли, и Марта покосилась на шкаф.
Перекрестилась.
Отвернулась и вздохнула. Что ж теперь, не исправишь уже… был бы живой, Марта б попыталась, но сама-то поздно узнала, по запаху, который еще с бойни помнила…
…крыса, должно быть…
Казалось, сошла с ума от горя дорогая подруга, если, оскалившись, ответила:
– Твоя правда, точно крыса…
…мальчишку там закрыли наверняка… он же из этих, которые не люди, но хороший, теплый… живой. И девочка живая… у самой-то Марты не сложилось, не хватило духу оставить Шеффолк-холл.
– И с нами еще военные знакомиться пытались… красавцы были… а ты сказала, что они не люди… и злая стала… ненавидела. С чего, Ульне? Скажи? Разве ж плохо тебе жилось?
Молчит. И глаза прикрыла, но видно – злится.
– Сказала, чтоб я не смела и близко к этим подходить… а он мне букетик передал, ромашки и васильки… простенький, да… и на свидание позвал. Бегала ведь. Тебе ли не знать… ты ж меня насквозь… и молчала, хотя батюшка твой, узнай он, погнал бы поганой метлой.
Спицы мелькали, вывязывая ряд за рядом давно уже заученного узора…
– А ты молчала. И я, поверь, была благодарна тебе за молчание… потом он бежать предложил… и я спросила у тебя совета… зачем?
Клубок вырвался из пальцев, покатился по юбке, в складках застряв.
– До сих пор думаю, как бы оно, если бы поверила… а ты умела говорить… это я… простушка, ты же… колола словами… кто я для него? Бросит… поиграет и бросит… какая любовь, он ведь из этих… пусть всего наполовину, но…
Ресницы Ульне дрогнули. И губы шелохнулись.
– Дура? – Марта давным-давно научилась читать по губам, по выражению лица, по тем знакам, которые изредка появлялись на мертвом лице Ульне. – Да, ты права, как есть дура… не потому, что поверила, а потому, что веры не хватило… прогнала, а он и ушел. Я все надеялась, что вернется, ждала, а ты… ты смеялась над этим моим… дура, точно. И потом Тод… я-то подумала, что он с этой своей сбежал, правда, все удивлялась, как это пустой ушел… а оно… шкаф твой.
Марта уронила спицы на колени, широкая лента недовязанного шарфа повисла на подлокотнике кресла. Горели глаза и щеки, а сердце в груди то замирало, то летело вдруг вскачь, силясь превозмочь непонятную, наполнившую его тяжесть.
– Ключ с собой носила, будто у меня своего нет… ты умная, Ульне, но… я ж домом ведала, мне старуха Энге перед смертью все ключи отдала…
Марта поднялась и на тяжелых непослушных ногах подошла к постели, опустилась, упираясь в перину сжатыми кулаками.
– Скажи, тебе стало легче оттого, что они умерли?
Веки дрогнули.
– Нет… а мальчика своего за что сгубила? Душила… холодом душила, равнодушием своим, будто он виноват, что на Тода похож. Или ко мне ревновала? Так выставила бы меня прочь, глядишь, я бы и успела свою жизнь устроить…
Ульне глядела в глаза, и Марта в кои-то веки не отвела взгляда.
– Я слабая, верно. И трусливая. И ничего-то сама не умею, не научилась, не… не важно. – Она тяжко перевернулась на бок: мягкие перины давно сделались неудобны, в них Марта тонула, задыхалась. – Как есть, так оно есть, но… останови хотя бы этого.
Марта нашла сухую холодную руку, сдавила.
– Попроси его. Тебя послушает. Он же и вправду к тебе привязался как к родной. И ты его любишь, больше, чем любила Освальда… жили бы… у него хватит сил и с доминой этой управиться, и с остальным… детки народятся, будешь внуков нянчить.
Усмешка вышла кривоватой.
– Дура, да? Как есть дура… он же сгинет, Ульне. Или эти убьют, или сам… чего ради? Вот сейчас скажи, стоит оно того? Твоя жизнь. Его…
Ульне закрыла глаза, у нее хватило сил отвернуться.
Вот упрямая!
Марта некоторое время лежала рядом, считая секунды вслед за часами. Древние, как и все в Шеффолк-холле, они показывали свое особое время.
…Марта зажмурилась.
Она видела отцовскую лавку и засаленный прилавок, на котором матушка раскладывает куски вощеной бумаги.
…вырезка и корейка… каре ягненка… и свиные ножки, отскобленные добела… птичьи потрошка… рулеты… и темно-красная тяжелая печень, которую класть надобно отдельно, чтобы чистое мясо не пропиталось запахом печеночной крови.
…за почками и ноздреватыми сизо-розовыми легкими явится к вечеру старуха Макдамон и будет долго торговаться, а потом дрожащими руками отсчитывать монетки. Матушка же, жалости преисполнившись, сунет тайком в сверток с почками пару вчерашних колбасок…
– Марта… – Голос Ульне терялся в звонком мушином жужжании. Вечно по весне от мух не спастись было, хоть бы отец по всей лавке развешивал пучки мыльянника. – Марта… пожалуйста…
Мухи кружатся, садятся на мясо, и Марта должна сгонять их, но она устала, да и скучно просто так сидеть. И она дремлет, мечтая о том, как однажды наденет красивое платье, как у барышень в парке, непременно розовое и с оборками…
– Марта, скажи ему…
Она все же открыла глаза.
Нет лавки и мяса, старуха Макдамон давным-давно померла, а мухи… мухи вечны, небось доводят теперь кого иного. Лицо Ульне темным пятном выделялось на белой подушке. Открытые глаза ее подернулись белесой пленкой, а посиневшие губы шевелились.
– Марта…
– Здесь я, здесь. – Марта мысленно прокляла себя за слабость. Спать она легла… всегда-то была сонлива, ленива и теперь вот… и что делать?
Этого звать?
Или сразу врача?
Или никого не звать, но позволить Ульне тихо отойти? Она ж мучится, цепляется за жизнь.
– Я и только, хочешь, его позову?
– Нет. – Ульне дышала сипло, и грудь ее вздымалась, а в горле клекотало. – Не… успеешь… ушел… вернется – скажи… не надо… скажи… я не велела… останови.
