Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок)
— Олег, тебе плохо? — встревожилась Танюшка. Я кивнул — просто уронил голову. — Из-за этого? Олег, они бы нас убили, ты же нас спас!
— Да знаю я все это, Тань. — Я буквально заставлял себя одеваться. — Все равно плохо… Да ладно. — Я приказал себе встряхнуться. — Пошли, я разойдусь.
И все-таки заставил себя бодро зашагать впереди Танюшки вверх по склону — к лесу.
* * *Этот берег Ергени зарос почти исключительно дубами — невысокими, но чудовищно кряжистыми. Только изредка встречались островки высоких стройных ясеней да на полосах луговин — словно кто-то прочесал лес чудовищными граблями — росли высокая сочная трава и кусты орешника. На одной из опушек Танька нашла невесть каким чудом выросшие в конце июня белые — семь штук, крепких и нечервивых.
Давно уже надо было остановиться, но мы шли и шли, пока солнце не село за деревья окончательно. Тогда мы, не сговариваясь, молча улеглись под «первый попавшийся» дуб, спина к спине, и как-то сразу уснули, выключились…
…Помню, что мне снилась мама, и я проснулся, захлебнувшись слезами. Лицо у меня было мокрое. Наяву я уже года два не плакал, даже если было больно, обидно, страшно или трудно, да и спал давным-давно спокойно. Но сейчас мне не было стыдно, и я, уже проснувшись, еще какое-то время тихо всхлипывал, пока сон уплывал все дальше и дальше.
Солнце почти село, было полутемно. На краю прогалины несколько оленей щипали траву. Когда я приподнялся, они разом вздернули головы и неспешно удалились в лес.
Танюшка стремительно села, вытаращив глаза. Кажется, она даже хотела закричать: то ли ей тоже что-то приснилось, то ли она меня не сразу узнала. Но потом, поморгав, спросила:
— Ты что, плакал?
— А что, похоже? — Я сыграл удивление. — Нет, это со сна глаза красные… Нельзя спать на закате… Тань, ты едой займись, а я пойду дрова поищу.
— Правда, есть хочется. — Она потерла живот. Кажется, поверила… — Еще знаешь чего хочется? Вымыться… Ладно, я займусь едой…
…Хвороста тут хватало, как в любом неокультуренном лесу. Я приволок здоровенную охапку, а под мышкой — сухое деревце.
Консервы опять удалось сохранить. Больше того — на опушке Танька нарыла соль, там оказался солонец. В котелке она сварила рыбу, грибы пожарила на манер шашлыка, и довольно скоро мы ужинали.
— Я тебе готовлю, ты меня защищаешь, — негромко произнесла Танюшка. Я вскинул на нее удивленные глаза. Девчонка смотрела в огонь задумчиво и отстраненно. — Может быть, так все и должно происходить? — Она посмотрела на меня. — Завтра я тебе постираю, только ручей найдем подходящий.
— Постираешь? Мне? — Мне сделалось смешно. — Вот спасибо…
— Я серьезно, Олег, — сказала она. — Я же говорю: сейчас, хоть мы в ужасном положении, но, наверное, все, как должно быть: я стираю и готовлю, ты охотишься и защищаешь… — Она улыбнулась и безо всякого перехода тихонько запела…
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день.
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьем.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем!
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть…
И будет трава расти,
А в доме — топиться печь.
И, господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем как люди жить,
Добра себе наживать.
Ну хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…[5]
Сорока надоедливо стрекотала, перелетая с ветки на ветку. Она нагло держалась левее нас, на постоянном расстоянии в десять метров. Словно оповещала, негодяйка: люди идут!
Люди и правда шли. Точнее, мы не шли, а в основном прыгали. С кочки на кочку. С коряги на корягу. Некоторые опоры под ногой тонули… Рекорд поставила Танюшка, провалившись по бедра.
И откуда только тут взялось это чертово болото?! Деревья стояли голые, вымороченные, только у некоторых на самых верхушках сохранились зеленые метелки. Душила влажная жара, но, если нога проваливалась глубже, то ее тут же охватывал ледяной холод. Казалось, стылые иголки колют сквозь обувь и носок.
— Ну, сволочь… — процедил я сквозь зубы в адрес сороки. Глаза заливал пот, но я увидел, как она насмешливо покачала хвостом и принялась за свое. — Пристрелю гадину… Тань, ты как?
— Нормально, — пропыхтела она. — Шесты надо было срубить.
Я промолчал. Это был мой недосмотр. Опасный, хотя болото вроде бы не было глубоким. Не успел я об этом подумать, как впереди показалась широкая зеленая полянка с цветами.
— Да уже кончается, — уверенно сказал я и, почувствовав, как подо мною начинает тонуть очередная коряга, красиво прыгнул на лужайку.
Я не знал, что такое «бездонное окошко».
Помню, что раньше всего я ощутил холод — и это было ужасно. Словно меня схватил за грудь ледяной огромный кулак и почти выдавил из меня жизнь. Над поверхностью у меня остались плечи, руки, которые я инстинктивно выбросил в стороны, и голова. Танюшка смотрела на меня удивленно, настолько быстро все произошло… но удивление сменилось ужасом. И она бросилась вперед с криком:
— Оле-ег!!!
— Не… подходи, — вытолкнул я, возя руками с растопыренными пальцами по жиже, а она проваливалась, расползалась, и что-то жуткое, неотвратимое понемногу втягивало меня глубже. Я не испугался, нет, потому что не получалось представить, что я могу умереть. Точнее, ужас был, но этот ужас шел от моей фантазии, питавшейся прочитанным и увиденным. Я в подробностях представлял себе, как утону… и не верил, что утону именно я.
Это не над моей головой сейчас сомкнутся водоросли.
Это не я еще сколько-то буду жить, опускаясь в ледяную глубину и глотая густую жижу в попытках дышать.
Это не я!!!
Танюшка бросала мне ремень корды — самое длинное, что у нее было, — лежа на животе и вытянувшись в струнку. Ей не хватало полуметра — я всегда хорошо прыгал…
Жижа коснулась моих губ — я отплюнулся, поводя руками.
— Оле-е-ег!!! — снова закричала Танюшка.
— Ма-ма-а!!! — закричал и я — и захлебнулся. Жижа закрыла глаза, но сквозь нее я еще видел, видел размытый круг солнечного жара, и мои руки, остававшиеся наверху, ощущали живое тепло…
