"Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Греттон Тесса

Мы стараемся, устанавливаем законы, суть которых – запрет, мы пытаемся постичь глубины, которых никогда не достигнем, декларируем истины и при этом сами посмеиваемся над их показным благочестием. Что за кучу противоречий породили боги, даровав нам самосознание? Без него мы могли бы бегать по лесу, как дикие кабаны, рыться рылом в грязи и выкапывать червей, жуков и орехи. А в сезон размножения завывали бы, как волки в декабре, когда альфа-самцы топчут спины и уши альфа-самок. Мы бы несколько недель спаривались, а потом на остаток года избавлялись от бремени секса.

После этого мы копили бы пищу под землей, в лисьих норах, спали весь Leden, Únor, Březen и Duben (январь, февраль, март и апрель), и нам незачем было бы тащиться за продуктами в бакалею – боже мой, этот тип уставился на меня – у меня что-то не так с лицом – мои ботинки разваливаются – нам опять угрожает Северная Корея – у меня снова разболелась спина – предоставляют ли массажные кабинеты сексуальные удовольствия и обслуживают ли они женщин, если нет, то это сексизм – у меня три года болит живот, надо бы провериться, но это такой страх и стресс, да и что этот доктор пропишет? Там, в подземном Эдеме, мы стали бы такими, как Гануш и его народ, мы плыли бы, не зная страха, несмотря на вечную угрозу от горомпедов.

Но, увы, мы такие, какие есть, нам нужны истории и общественный транспорт, нейролептики и десятки телешоу, музыка в ресторанах и барах спасает нас от страха перед тишиной, мы не можем жить без утешительного спиртного, без туалетов в национальных парках и без политических лозунгов, которые можно выкрикивать или клеить на бамперы. Нам нужны революции. Нужен гнев. Сколько раз еще Старе-Место Праги увидит кричащих, требующих перемен людей? Но на самом деле, когда люди взывают к политикам, своим лидерам из плоти и крови, не обращены ли их подлинные мольбы к Небесам? Бога ради, кто-нибудь, дайте нам хоть намек, или мы все погибнем.

Я не часть революции. Я был лозунгом на стене опустевшего дома, молчаливым свидетелем изменений погоды и настроений. Я был памятником Яну Гусу с резко очерченными щеками под аккуратно подстриженной бородой и с прямой спиной короля, а не сгорбившегося над книгой ученого, который безмолвно, со смятением в сердце и миром в душе – что и вызвало его смерть – наблюдает за Прагой. Я был Ганушем, был Вселенной и временем, был шутом, вновь и вновь исполняющим тот же танец перед новыми толпами зевак. Я был львом Богемии на гербе, темным орлом Моравии, драгоценной короной, покоящейся в витрине замка. Я навек останусь молчаливым свидетелем существования.

Проезжая по Старе-Месту, я увидел, что у конной статуи святого Вацлава собрались сотни протестующих с плакатами против Тумы и Зайица, с осуждением всех властей, что сидят в своих кабинетах и планируют будущее. Эти люди скандировали лозунги против системы, требовали перемен и надежды. День едва начался, и мне хотелось, чтобы к ночи толпа разрослась до тысяч, как в дни Бархатной революции, когда наш народ был настолько живым, что его протесты отзывались во всем земном шаре, освобождая угнетенных людей от алчности и эксплуатации. Каждый из этих людей, принявших решение надеть башмаки, взять плакат и пройти по старым камням, вместо того чтобы смотреть телевизор, совершал одиночный акт революции, становился частичкой Большого взрыва. И я был спокоен, оставляя мир в их руках.

Я оставил революцию позади. Там, где эхо от топота конских копыт по квадратным булыжникам главной площади. Где смешение языков, звучащих за пивом, или кофе со взбитыми сливками и замерзшие посетители зимних рынков, чьи перчатки промокли от грога, льющегося через край грубой кружки. Возбужденные крики мальчишек, собирающихся попробовать мороженое из абсента. Где вершители собственных судеб, те, кто любит Прагу, и те, кто любил, те, кто каждые выходные прогуливается по одной улице, проецируя голограммы истории на физическую реальность. Те, кто мечтает, и те, кто, прислонившись к статуе распятого Христа, целуется и ласкает друг друга с жадностью голодных зверей. Те, кто прыгает во Влтаву, стремясь умереть, и терпит поражение. Кто использует бесплатную газету в метро, чтобы вытереть пот, текущий со лба в битком набитом вагоне.

Вся громада истории, метрополия королей, диктаторов, сжигания книг и застывших в нерешительности залитых кровью танков. Этот город во всем, его радости, малые и большие, разделяют сотни каждодневных прохожих, торопящихся в магазины и офисы в круговерти привычного существования. Они не сдадутся. Боже, нет, они никогда не сдадутся, и, хотя я их покидал, я любил их, как только мог, и в аду, и на небесах, среди мира или смятения.

Даже если Солнце погаснет.

Я вернулся в Стршеду, деревню предков.

Домики, когда-то процветавшие, покрылись шрамами зим, стены были в глубоких трещинах, крыши провисли. Старая пивоварня заколочена досками, как кляпом, а поверх измалевана похабными граффити. Тарахтение мотоцикла прорезало тревожную тишину главной улицы, шторы на окнах отдергивались, и оттуда глядели на незваного гостя – может, он возвращается домой, но они понятия не имели куда. Окна старого магазинчика закрыты ставнями, через несколько домов от него торчало здание супермаркета «Ходовна», как пластиковая бутылка на ромашковом поле. Небо впереди было мрачное и нависшее, под мой шлем проникал кислый дух приближающегося дождя. Шрам на ноге зудел, и я не мог его почесать.

Половина ворот моего дома сгнила и рухнула, обратившись в трухлявое месиво из черных жуков и грязи. Но вторая коричневая створка устояла, навевая воспоминания о дедушке, который, чертыхаясь и кашляя, закрашивал намалеванные соседями оскорбления. Я оставил свой «Дукати» в этой грязи и, перешагнув через обломки, оказался среди высокой травы, покрывавшей каждый сантиметр двора перед домом, где торчали песочница и бочонок с зеленой застоялой водой. Стены дома покрыли лозы дикого винограда, а на коврике перед дверью возвышалась внушительная кучка высохшего кошачьего дерьма.

Задний двор. Обломки и перья, хрупкие куриные кости, рассыпавшиеся в грязи. Нет ни плоти, ни кожи, все сожрала стихия и животные семейства кошачьих. Внутри кроличьих клеток к потолку прилипли обрывки меха. А скелеты кроликов напоминали о воскресных обедах, о тушенных с ветчиной и паприкой спинках и лапах и о бабушке, склонившейся над кастрюлей и бормочущей: «Вот, почти и готово». И повсюду валялись сухие дохлые черви, пожиратели плоти достигли нирваны, обжираясь, пока не полопались. Перемешанные с грязью останки фермы превратились в кашу, в слякоть, как зыбучий песок затягивающую мои ботинки. На ветру раскачивались веревки, на которых дедушка подвешивал забитых кроликов.

Присмотревшись, я подивился прочности простого материала, пережившего и непогоды, и палящее лето. Он хотел уцелеть, как и все останки того, что когда-то было живым. Уличный туалет совсем не вонял – экскременты под ним давно превратились в почву, и, возможно, его стоит снести, а на этих нескольких метрах устроить клубничную грядку. Мне хотелось курить. Меня вдруг настиг запах дедушкиного табака, словно дед был где-то поблизости и работал, хозяйничал на своем кусочке этого мира.

Сад. Мешанина кротовых куч и следов от шин велосипедов в грязи – местные юнцы нашли здесь подходящее место, чтобы выпустить пар. Поперек картофельных грядок лежала вывернутая из земли яблоня. Как всегда и предсказывала бабушка в непогоду – это чертово дерево погубит когда-нибудь весь урожай. Искривленные корни яблони угрожающе обращались к небу. На коре были вырезаны имена и сердечки. Я не злился. Здесь было пространство, существующее без владельца. Тем вандалам оно принадлежало в той же степени, что и мне.

Я топтал это кладбище, и оно хрустело под моими ногами. «Я сдам дом каким-нибудь приличным людям из Праги», – обещал когда-то давно Человек-Башмак. А потом бросил все это умирать.

Я вставил ключ от дома в замочную скважину до того, как понял, что дверь не заперта. Царапины вокруг дверной ручки говорили о многих попытках взломать замок, прежде чем незваным гостям это удалось. Я вошел и почувствовал запах плесени. Толстым слоем, как волосы на спине старика, она покрывала ковровые дорожки. Плесень проступала и на стенах, ее пятна метастазами прорастали повсюду, где сквозь дряхлую структуру удалось проникнуть дождю или пьяные вандалы вздумали помочиться.