"Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Греттон Тесса

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Разве ты не хочешь меня узнать?

Я повернулся к деревянному стулу и сел. Боль в колене вернулась и напомнила, что за весь день я не принял лекарство. Я вытащил пузырек из кармана и, не запивая, проглотил таблетку.

Я сунул ступню в железный башмак.

– Завязывай, – сказал я.

Зайиц нагнулся, отстегнул зажим и просунул тяжелый кожаный ремень в петлю.

Я попробовал встать и не смог.

– Это самое ужасное, – сказал Зайиц. – Эта штука тебя сковывает, и кажется, что больше ты никогда не сможешь ходить.

– Теперь нормально. Не беспокойся. Привязывай.

– Как ты это сделал, Якуб? Как ты вернулся?

– Не будем сейчас об этом.

Он кивнул, подошел к окну и открыл его, черная бумага оборвалась по краям. Солнце хлынуло в комнату, впервые за много лет. Лишенная изолирующей темноты, комната показалась обычным унылым офисом, таким же далеким от бурной жизни, как кабинет доктора Бивоя.

– Ты заставил меня считать себя проклятым, – сказал я. – Будто даже само мое существование – какое-то призрачное пятно. Последнее порождение спермы Каина. Для ребенка это скверные мысли. Для мужчины тоже. Я хотел уничтожить тебя множеством разных способов. Начиная бриться, я мечтал о том, что бы сделал с тобой при помощи лезвия. Все прошедшие годы твой голос против воли звучал в моей голове. Мне следовало бы вышвырнуть тебя из окна, но я больше не вижу смысла. Я не знаю, что делать после того, как мы выйдем из этой комнаты. Не знаю. После того как я не смог поговорить с Ленкой, я решил, что твои поиски могут стать моей новой миссией, последним способом жить. Но теперь я смотрю на тебя и вижу, что возмездие – это не жизнь.

Он посмотрел на меня. Низко наклонился и отвязал мою ногу. Кратковременная фиксация, освобождение от тяжести и давления ощущались так, словно я опять поплыл в невесомости и мы с Ганушем готовимся столкнуться с ядром, которое унесет нас к началу Вселенной.

– Я построил всю свою жизнь вокруг пары часов, проведенных в одной комнате с неприятным мне незнакомцем, – произнес Человек-Башмак. – Слишком много времени мне понадобилось, чтобы осознать это, Якуб. Твой отец сделал со мной то, что сделал, но решение жить так, как я жил, – оно все же только мое. Для меня эта комната стала катализатором. Для твоего отца им стал день, когда он решил, что мир полон врагов. Катализатором для тебя не обязательно должен быть гнев или чувство утраты. Значимость твоей жизни не зависит от Ленки, твоего отца или от меня. Да, я совершал чудовищные поступки. Я следил за тобой, влезал в твою жизнь, но твой выбор всегда оставался твоим. Ты настолько лучше своего отца и меня. Ты не дашь всему этому тебя искалечить. Для тебя это не должно закончиться так же, как для нас.

Человек-Башмак так и стоял на коленях у моих ног, и я видел, что того человека, вошедшего в дом деда и бабушки с рюкзаком, давно уже нет. Эти глаза из-под поседевших бровей смотрели на меня как мертвые, будто окна, обращенные в глубокую беззвездную ночь. Его руки обвисли, как и черты лица – жертвы как силы тяжести, так и всей его связанной с деньгами жизни.

– Теперь ты себя жалеешь, – сказал я, – когда пойман.

– Хотел бы я, чтобы все было так просто. Но с тобой, в этой комнате, я даже думать перестал о своем приговоре. По-моему, он ясен. Ты освобождаешься из заточения, я предстану перед своим.

– Теперь ты стал философом.

– Мы с тобой понимаем друг друга, Якуб. И тебе это тоже известно.

– Искра прежней жизни.

– Искра прежней жизни.

– Я скучаю по ней. По реке, которая текла через Стршеду. Я поплыл бы по течению до края деревни, а потом назад, к берегу. Мне никогда не хотелось ее покидать, ни на миг.

– У меня тоже был такой дом, – сказал он. – И его забрали.

– Я не знаю, что делать дальше, – сказал я. – Она ушла. Я вернулся за ней, но встретиться не решился. Понимаю, что должен настаивать, но не могу. Для нее жизнь есть только вне всего этого. Без меня.

– Для тебя она тоже есть. Ты еще кое-что должен сделать, Якуб.

– Ты даешь мне советы?

– Не стану, если не хочешь.

– Хочу. Давай, Человек-Башмак.

– Человек-Башмак? Ты так меня зовешь?

– Всю жизнь.

– Дом по-прежнему цел, – сказал он. – И он принадлежит тебе. Я как будто знал, что ты вернешься за ним.

Все еще стоя на коленях, Зайиц вытащил из кармана ключи. Настоящие, те самые, что когда-то хранились в бабушкиной сумочке. Те ключи, которыми она запирала дом, убедившись, что мы с дедушкой на месте, в кроватях.

Он опустил ключи на мою ладонь. Они были намного легче, чем в детстве.

– Я прошел так далеко и вернулся, – произнес я.

– Да, я тоже. А иначе – зачем нам жить?

– Я надеюсь, ты понесешь наказание. Сядь в тюрьму. Исполни свой долг.

– Не могу тебе этого обещать, Якуб. У нас есть с тобой одно общее свойство – мы слишком любим оставаться в живых, чтобы просто ждать своей очереди перед грядущим.

Мы одновременно заметили, что мои шнурки внутри железного башмака развязались. Зайиц взял их, по одному в каждую руку. Потом спохватился и остановился, глядя в окно. Щеки вспыхнули, но он все же завязал шнурки аккуратным бантом. Брюки сдвинулись вверх на несколько сантиметров, обнажив кусочек шрама на икре. Зайиц замер и закатал штанину еще чуть выше.

– Мой зажил, – сказал он. – Цифры больше не разглядеть. Просто белый шрам, одна линия поперек.

Он поднялся и теперь казался старым и мелким, сокрушенным тяжелым бременем совести. Ни прекрасно сидящий костюм, ни зеркальная поверхность кожаных туфель, ни редеющие седые волосы не могли больше ввести в заблуждение относительно его подлинной сущности. Зайиц не был угрозой. Он потерянный человек и ищет новую цель.

Радислав Зайиц посмотрел на часы и направился к двери. Полуобернулся, не глядя на меня.

– Ты не спросил, что в зеленой папке.

– И что?

– Там мои стихи, направленные против режима. Просто шутка, что-то вроде вызова, способ произвести впечатление, не помню уже на кого. Но мои однокурсники приняли это всерьез и распространили. Я внезапно стал известным революционером. Понимаешь? Вся история нашей жизни строится на таких мелочах. И вот так я встретился с твоим отцом. Так я встретил тебя.

Он ушел. Шаги звучали еще несколько долгих как жизнь минут, а потом восемью этажами ниже с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь, и я остался один на один с послеполуденным солнцем. Поржавевший башмак, разинув пасть, смотрел на меня, словно потрясенный тем, что его внезапно бросил верный хранитель. Я поднял башмак и опять, как когда-то давно, подумал о том, не осталось ли на нем частички отца, вещественного свидетельства встречи, определившей мою судьбу.

Я швырнул башмак в распахнутое окно, выходившее во внутренний двор, и он с жутким скрежетом прокатился по каменной лестнице, а потом встретил свой неотвратимый конец, расколовшись на части. Его выпотрошенные внутренности рассыпались по траве и грязи, и башмак наконец-то лишился смысла и дьявольской сущности. Жирный голубь с собратьями попрыгал среди обломков, утоляя инстинктивную жадность. Ничего не найдя, птицы вспорхнули, перемещаясь на зеленое пастбище, но толстяк – похоже, вожак их стаи – выполнил над трупом железного башмака элегантный пируэт и, уже улетая, удачно сбросил кляксы густой белой жижи, забрызгав всю груду железных обломков.

На мгновение мне захотелось прыгнуть вслед за башмаком. Я ударюсь о камни, и боль разлетится, как осколки железа. Никаких больше мыслей о Ленке и боли в колене. Но ведь целостность тела неприкосновенна. Тело важнее всего, и внутри его заключен код Вселенной, часть огромной тайны, очень значительной, даже если она никогда не будет раскрыта. Раз для Гануша тело имело такое значение, значит, оно важно и для меня, и я должен чтить его целостность, как и он. Ни за что я не стану причинять вреда телу.

Удовлетворенный в каком-то вульгарном смысле недостойной кончиной железного башмака, я пошел назад, к Карловой площади. Прага пела вокруг меня – по каким-то неотложным делам мчались велокурьеры, дружным маршем шли воины большого и малого бизнеса в начищенных ботинках и туфлях на шпильках, дети с пестрыми рюкзаками неслись вприпрыжку из рассадников мудрости и просвещения (а какое разочарование их ждало впереди!) в уют домов. Все кружило голову, восхищало – разве жизнь сама по себе не есть революция?