"Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Греттон Тесса

Радислав Зайиц. Он не подчинился законам физики. Каким-то образом вернулся. Он знал меня. Он знал Туму. Я всегда считал, что он узнает обо мне, хотя бы из газет. Я надеялся, что он наблюдал за моим триумфом. Но его дружба с Тумой открыла глубины отдельного космоса, начавшегося не со случайного взрыва энергии, а с тщательно разработанного плана. Засыпая в пекарне, где вокруг моих ботинок шныряли мыши, я уверился, что все случившееся было как-то им подстроено.

Ранним утром я проснулся и поехал в Вышеград, старый город, возвышающийся над рекой Влтавой. Призраки былых королей несли стражу над переулками и фонтанами, магазинами и башнями, приглядывали за душами плетущихся в школу детей и прыгающих в трамвай взрослых. Может, призраки и за мной наблюдали. Больше тысячи лет назад принцесса Либуше, стоя на Вышеградском холме и глядя за Влтаву, провозгласила: «Я вижу великий город, чья слава вознесется до звезд». Она велела своим людям идти в селение и отыскать крестьянина, мастерящего порог в доме.

Либуше объявила, что над этим порогом должен быть возведен Пражский град. «Даже самые знатные аристократы должны низко склоняться перед порогом, потому я нарекаю сей город Прагой». Праг. Порог. В основании Праги заключена поразительная двойственность. Глядя за реку, Либуше видела образ тысячи башен, касающихся облаков столь высоких, что их можно разглядеть из Стамбула или Британии, может, даже с Божественного престола. Тем не менее городу дали имя самой скромной части всякого сооружения, порога, линии, отмечающей вход и выход – символа, на который никто дважды не глянет.

Может быть, эта двойственность – скромность имени в контрасте с внешним величием, подкрепленная браком принцессы Либуше и простого деревенского пахаря Пшемысла, ставшего первым правителем богемских земель, – и была причиной того, что Прага пережила гражданские войны и культурное влияние Австро-Венгрии, оккупацию фашистами и большевиками? Может быть, этот мир связан собственной двойственностью, скромным началом в единении с невозможной мечтой. То видение, открывшееся Либуше за рекой, – начало. Я – конец. Прага прикоснулась к небу вместе со мной, в исполнение пророчества, дарованного Либуше при ее рождении. Не так важно, что в Пражском граде размещался когда-то император Священной Римской империи и что первый парламент Богемии собирался в ее стенах. Лишь со мной история этого города завершила свой полный круг.

Я доехал до Нове-Места, оставил мотоцикл в нескольких кварталах от Карловой площади. Здесь был мой дом, когда я учился в университете. Он немного изменился. Не сновали больше повсюду студенты с тяжелыми рюкзаками. Их сменили толпы туристов, сверяющих карты и расписания. Я побродил по улицам вокруг площади и поучаствовал в жизни моего города. Дал денег труппе из трех актеров, представлявших Шекспира в фургончике на стоянке, поел хот-догов, заплатил служителям в туалете за аккуратно сложенную туалетную бумагу.

Вдалеке зазвонили церковные колокола, маленький мальчик уронил мне на ноги мороженое, и его родители стенали на итальянском. Я прошел по переулку, превращенному в лавку с детскими книгами, где юнцы рылись в ящиках с рисунками и литературой. Улица заканчивалась коммуной бродяг, состоящей из палаток и куч одежды, а охрану несла бдительная дворняжка. Я скормил собаке завернутые в салфетку остатки сосиски – вероятность наткнуться на бродячего пса в Праге достаточно высока, и я предпочитал быть готовым, – и хранитель сокровищ коммуны облизал мне пальцы.

К одиннадцати я вернулся на площадь, где трава потемнела от множества разгуливающих птиц. Деревья стенами окружали площадь, укрывая ее обитателей от городской жизни. Посередине торчала каменная статуя космонавта с неживыми глазами, гораздо меньшим, чем мой, носом и шлемом в правой руке. Левую руку он приложил к сердцу в обращенном к окружающим жесте. Возвышавшийся надо мной постамент словно нес самого императора – его украшала золотая резьба, выполненная тем же мастером, который декорировал лестницу Национального музея. Гравировку с именем наполовину скрыла вьющаяся лоза.

За статуей я наткнулся на группу школьников на экскурсии, резвящихся под присмотром угрюмого учителя. Среди гомона до моих ушей донеслась ужасная песня. Быть не может, подумал я, но нет, не послышалось. Дети пели про мертвого космонавта и о том, что когда-нибудь станут похожими на него.

Никакие другие звуки никогда не изгонят эту мелодию из моей головы. Она будет всю жизнь возвращаться без приглашения, словно грипп или тень любви. Я стоял там живой, незамеченным наблюдая за детьми, а всего в паре метров моя героическая мертвая версия принимала их хвалебные песни.

Я сел на скамейку напротив статуи. До полудня оставалось несколько минут. Из-за тошноты, напряженности в коленях, тревоги и страха я наклонился вперед. Человек, который уничтожил мою семью, был уже на пути сюда. Только он один теперь имел значение в этой возобновившейся земной жизни.

На минуту опаздывает. Придет ли?

За деревьями появилась фигура. Он прошел сквозь толпу детей, положил руку учителю на плечо. Эти двое заговорили, подошедший указал в мою сторону. Учитель кивнул.

Радислав Зайиц быстро приблизился и остановился метрах в пятнадцати от меня, опустив руки по швам, как мальчишка, которому велели не ковыряться в носу. Он казался ниже, чем я помнил, но лицо все то же, те же шрамы от оспинок и седая щетина. Костюм гладкий, как броня, с идеальными складками, словно еще один слой новой кожи.

– Я спросил учителя, видит ли он, что ты тут сидишь, – сказал Зайиц. – Он сказал, что да.

Я поднялся и подошел к Человеку-Башмаку. Теперь я был выше его ростом.

– Ты и сам меня видишь.

– Вижу, Якуб. Ты здесь. И ты стал похож на отца.

Он узнал меня сразу. Он и раньше меня знал. Теперь он был последним живым свидетелем моих ранних лет. Доказательством, что дни детства не были миражом. Тошнота и гнев постепенно рассеялись сами собой. Присутствие Человека-Башмака меня успокаивало.

Теория вероятности исследует математические абстракции недетерминированных событий. Она также изучает измеряемые параметры, которые могут быть единичными либо случайным образом изменяться с течением времени. Если последовательность случайных событий повторяется многократно, закономерности можно обнаружить и изучить, таким образом создается иллюзия, что наблюдатели – люди – способны рассчитывать и понимать хаос. Но что, если наше существование – предмет исследования вероятностей для самой Вселенной?

Если каждый из нас – объект, математическая абстракция, с атрибутами, с небольшими вариациями, скопированными у предшествующих испытуемых (например, комплекс Электры вместо комплекса Эдипа или замена деформирующей личность социофобии на нарциссизм), движимый теми же инстинктами – страхом смерти, одиночества, неудачи. Результаты – бедность, голод, болезнь, суицид или мирная смерть в постели, отравленная сожалением и стыдом, – собираются находящимся над нами исследователем, космос подсчитывает вероятность счастья и полноты жизни, вероятность саморазрушения. Вероятность удачи.

Может ли объект исследования, рожденный больным и бедным, к концу жизни приблизиться к верхней планке удачи? Может ли объект, изначально наделенный привилегиями и здоровьем, потерять их и умереть в нищете и страданиях? Мы все это видели, но где же закономерности и когда Вселенная опубликует свои исследования в каком-нибудь почтенном научном журнале? Каково в масштабе космоса соотношение вероятности одного события к вероятности всех остальных? Ничтожно. И все же мы здесь.

Радислав Зайиц увидел меня. Я поднял кулак и ударил его в челюсть, он свалился на землю, слишком легко. Я разглядывал пятнышко на запястье, где что-то хрустнуло. Сустав среднего пальца провалился, как темный кратер. Текла кровь. Учитель поспешно созвал детей и повел их из сквера.

Зайиц молча смотрел на меня. Он не смел бросить мне вызов, как когда-то деду, он меня не дразнил. Просто ждал, с осторожным любопытством рассматривал. Мол, если решишь забить меня до смерти – что ж, твое дело.