"Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Греттон Тесса
– Ты не верь всему, что наговорил этот тип, – говорит дедушка, распарывая ножом живот Росты.
– Как ты думаешь, папа был не прав, причиняя ему страдания?
– Мне известно не больше, чем тебе, Якуб. Знаю только, что он делал многое, с чем я не согласен. Он считал, что своими руками создает для тебя лучший мир.
– Его посадили бы в тюрьму?
– Ты же знаешь, мир вокруг вечно пытается нас захватить. То одна страна, то другая. Нас всего десять миллионов, мы не можем сражаться со всем миром, и поэтому выбираем тех, кто, по нашему мнению, должен понести наказание, заставляем их как следует помучиться. В одной книге твоего отца назовут героем, в другой – чудовищем. Тем, о ком не напишут книг, живется проще.
Дедушка собирает печень, сердце и почки, отрезает лапы и ребра, и когда мы возвращаемся в дом, на дереве остается только шкурка. Она будет сохнуть несколько дней, а потом дедушка ее продаст. Мы счищаем тупым ножом куриный помет с подметок, и пока дедушка моет мясо в ванне, прежде чем убрать в холодильник, я прошу бабушку заварить чай.
На столе в гостиной гигантский след нарушает гладкость тонкого слоя пыли, и мне хочется, чтобы башмак оставался там, чтобы я мог его потрогать. Ведь к нему когда-то прикасался отец, может быть, там осталась его частичка – крошка пыли, малюсенькая чешуйка кожи, состоящей из той же жизни, что и моя. Ночью я засыпаю без температуры, но еще с тошнотой, дед и бабушка разговаривают на кухне. Я с уверенностью распознаю одно слово – Прага, повторенное снова и снова.
Спустя несколько дней я снова здоров. После школы я иду по берегу реки Огрже, которая тянется от Стршеды через весь округ и в конце концов сливается с Эльбой, синей веной Европы. На воду сыплются красные сережки. Плеск рыбы нарушает обеденную тишину главной дороги. Все сидят по домам и едят картошку со шницелем, или картошку с колбасой, или картошку со сметаной. Они будут смотреть телешоу с политическими дебатами, на которых новоявленные апостолы демократии спорят между собой о том, как должен функционировать свободный рынок и насколько сурово надлежит наказывать коммунистических коллаборационистов в соответствии с гуманистическим лозунгом президента Гавела: любовь и правда торжествуют над смертью и ложью.
Впереди, под низко нависшей веткой, мужчина мочится на ствол березы. Он застегивает молнию, оборачивается. Это незнакомец с башмаком.
– Маленький космонавт, – произносит он, что-то жуя.
– Вам нельзя со мной разговаривать.
– Очаровательные местечки эти деревни. Приятно отдохнуть от Праги. Там после краха Москвы слишком много америкосов и бриттов с фотоаппаратами. А здесь – пиво, речка и футбол на траве. Хорошее место для мальчика. Жвачку?
Он протягивает ко мне руку. Упаковка разрисована яблоками и апельсинами. У меня такой жвачки отродясь не было, и мне очень хочется ее взять – изо рта мужчины пахнет так же приятно, как от вишневых деревьев летом. Но этот человек мне не друг. Я выбиваю пачку из его руки, поднимаю кулаки, готовясь к удару. Он смеется.
– Да ты боец! Ладно, ладно. Только не заходи слишком далеко. Теперь каждый считает себя бойцом. Но не каждый из нас боец, и это нормально. Подумай только – вот если бы американцы избавили нас от Гитлера раньше русских, мы были бы свободны. И мы с твоим отцом могли стать друзьями. Тогда ты взял бы у меня всю жвачку, какую хочешь. Как странно. Я часто об этом думаю.
До той минуты я никогда не чувствовал ненависти к себе. Дома, в Праге, я соперничал с мальчишкой по имени Яцко, мы оба хорошо играли в футбол и боролись за право стать капитаном школьной команды. Случались драки, мы били друг друга и часто промахивались, и оба знали, что настоящего вреда друг другу не причиним. Мы изображали вражду, но он мне вроде как нравился, и, думаю, я ему тоже.
Теперь Яцко нет в моей жизни, как нет никого из моих пражских знакомых, и я по нему скучаю, мне недостает правил нашего соглашения, поскольку между мной и человеком, стоящим напротив, никакие правила не возможны. Он ухмыляется, словно что-то знает. Он заявился в дом родителей моего отца, и дед, сын Перуна, рядом с ним выглядел слабаком. И вот мы с ним один на один, и мне вспоминаются рассказы из новостей, от которых меня тошнит, рассказы о том, как детей вроде меня затаскивают в лес и убивают взрослые. Я выставляю перед собой сжатые кулаки. Что бы он ни собрался со мной сделать, я постараюсь, чтобы это было непросто.
Мужчина закуривает сигарету и отворачивается. Я чувствую, что вот-вот упаду. Он направляется к главной дороге, потом на север, в сторону дачных домиков. Я опускаюсь наземь, дышу и впитываю адреналин, и мысли у меня проясняются. Рядом валяется упаковка жвачки. Я подбираю ее, рву обертку, кладу ее розовое содержимое на язык. Оно кисло-сладкое, со вкусом ягод и сливок. Зашвыриваю резинку в реку, как можно дальше. Идя домой, я представляю, как катят по нашим картофельным полям американские танки, украшенные союзнической серебряной звездой, как девушки Богемии тянутся губами к парням с квадратными челюстями и мускулистыми телами, взращенными на «Мальборо» и мороженом с фруктовым сиропом. Как это могло бы быть.
Я несколько часов брожу по полям, бросаю камешки в уток, насвистываю мелодии, существующие только в моей голове, дразню злых собак за воротами, тыкая палкой. Как глупо, по-детски, было не попросить отца рассказать о своей жизни. Все, что мне было известно о нашей семье при жизни отца, я узнавал из слухов, по странному поведению окружающих. Я видел, как всякий раз, когда мы были на улице, друзья тряслись от страха, старались выполнить каждую мою прихоть. Даже соседи спешили скрыться в своих квартирах, когда мы с матерью возвращались с рынка, чтобы не пришлось здороваться с нами. Теперь я задумался – а как же Яцко? Почему он меня не боялся? Возможно, его забыли предупредить родители, а может, он просто был таким независимым, ему было наплевать на статус моей семьи.
Я перебираю в памяти все эти моменты, стараюсь ничего не выдумывать, но разница между тем, что кажется, и тем, что есть, стирается и исчезает, как утренний туман на поверхности озера. Уверен я только в том, что тот чужак существует, он видит во мне отца и ненавидит меня за это. Возможно, он желает мне зла, настоящего зла. На миг я хочу, чтобы не было ни революции, ни падения партии. Хочу вернуться назад, в нашу большую квартиру в Праге – родители вместе готовят, бросают друг в друга едой, жар батарей отгоняет холод зимы. Мне все равно, что правит за пределами нашего дома – капитализм, коммунизм или что еще, – пока родители со мной и защищают меня от людей вроде этого чужака. Да, возможно, когда-то отец его немного помучил. Я был бы не против. Даже сам попросил бы отца пытать его, пока он от меня не отстанет.
Я вытираю рубахой лицо и озираюсь – не видел ли кто моих слез.
Домой я возвращаюсь уже на закате. Когда подхожу к воротам, над горизонтом виднеется всего половинка солнца. На крепких коричневых досках из баллончика с красной краской намалеваны буквы:
«Сталинские свиньи. Хрю-хрю-хрю».
В траву у ворот стекает моча и слюна. Я перечитываю буквы, пока не темнеет, тогда их уже не разобрать. Вхожу в гостиную, и бабушка смотрит на меня из-за газеты. На плите варятся сардельки.
– Что сегодня по телевизору? – спрашиваю я.
– Документальный фильм о роке в Восточной Германии до падения Стены. «Осьминог», французский фильм про гангстеров. Там насилие, но ты можешь посмотреть.
Мне так хочется ей признаться. Я сказал бы, как хочу, чтобы отец вернулся и наказал врагов за меня. Я хочу сказать бабушке, что боюсь. А вместо этого ем сардельки с горчицей, наблюдая за французами на экране – их губы шевелятся, не совпадая с чешскими словами, которые они произносят. Бабушка накладывает крем на лицо, и я спрашиваю позволения понюхать банку.
– Дедушка видел ворота?
– Да. Пошел в пивную, успокоить нервы.
Объевшийся и ленивый, я откидываюсь на спинку стула и беру на колени Шиму. Слышу, как снаружи деревенский пьяница Кука спотыкается на главной улице, распевая про сиськи и реки, полные бехеровки. Со скрипом открываются ворота, и мы с Шимой бежим к двери, встречать дедушку.
