Вадим Панов - Кардонийская рулетка
Но в том, что намечено на завтра, красоты нет. Это будет работа, нужная в первую очередь заказчику, и этот факт бесконечно печалил Сапожника.
— Ради чего мы рискуем?
— Что, извини? — не понял Лайерак.
— Ради чего рискуем? — повторил Шо. — Мы поставили планету на уши — зачем?
— Так должно быть, — медленно ответил Отто.
И Сапожнику вдруг показалось, что в глазах Огнедела заиграли отблески всех недавних пожаров: тонущие канонерки, летящий в никуда поезд, пылающее здание… Не хватало самого главного, несостоявшегося, но и без него всполохи выглядели угрожающе: Лайерак догадывался, куда идет разговор, и направление ему не нравилось.
Шо стало страшно. Чтобы продолжить, ему пришлось собрать в кулак всю свою волю, но он продолжил:
— А мне начинает казаться, что мы работаем за деньги.
Прозвучало, и теперь ничего не важно, кроме ответа.
Сапожнику очень хотелось, чтобы Отто вспылил, оскорбился, чтобы потребовал объяснений, но торопиться с ответом Лайерак не стал. Сделал глоток кофе, вернул чашку на блюдце. Неспешно раскурил сигарету, предварительно помяв ее в пальцах. Поморщился, наверное от солнечных лучей, и кивнул на прохожих:
— Согласен ли ты с тем, что все они скоро умрут?
— Нет, Отто, даже не думай — никаких прогулок на катере! — Смех. Отто пытается объяснить, что нормы приличий будут соблюдены.
— Глупо отрицать очевидное, — ответил Шо.
— Атеисты, религиозные фанатики, полицейские, борцы за свободу, адигены, простолюдины — никто не останется навсегда. Мы пытаемся сделать мир иным… мы делаем его иным, будим людей, открываем им глаза, но мы уйдем, а мир останется. Пусть измененный, но останется. Повседневный мир: будничный и тусклый, как черно-белые картинки твоей любимой синемы. Он просыпается изредка: войны, революции, катастрофы… Расцветает ненадолго, но вскоре вновь засыпает. Мы его изменим, обязательно изменим, но вскоре мир снова станет скучным, а потому необходимо постоянно наполнять его красотой. Постоянно добавлять изящества. Добиваться того, чтобы мир не засыпал, чтобы изменения его стали перманентными.
— За деньги?
Повторять вопрос было еще более опасно, чем задавать его в первый раз, однако Лайерак не разозлился.
— Меня, к примеру, забавляет тот факт, что одни эксплуататоры пытаются с нашей помощью свести счеты с другими…
— Я чувствую себя проституткой.
— Ребята, фильма начнется через пятнадцать минут! Бежим!
Молодой Отто умчался, держа за руку одну из девчонок. Исчез в толпе, случайный тезка, а Отто старый, проводивший студента странным взглядом, в котором боль смешалась с завистью и раздражением, вернулся к тому, с чего начал:
— Они все равно умрут. В свободе или рабстве, на войне или в постели, здоровыми или больными, верующими или нет — они умрут. И мы с тобой подохнем, Шо, и поэтому я постараюсь не упустить ни одной возможности добавить в мир немного красоты. Мне платят — пусть, мне не платят — буду делать ради удовольствия. Огонь был в начале, огнем все закончится… — Лайерак достал еще одну сигарету — его пальцы подрагивали. — Огонь — это красиво.
— А как же наши идеи? — тихо спросил Сапожник.
— Все идеи — дерьмо, кроме одной: мы все умрем.
— Но…
— Ты ничего не понял, Шо! — Огнедел вдавил так и не зажженную сигарету в пепельницу. — Наша цель — обрушить власть. Но для этого мы должны обрушить мир. А обрушить мир возможно лишь тогда, когда он теряет равновесие, а значит, каждая наша акция должна нести удар не власти, а миру!
* * *«— Синяя краска для волос перестала пользоваться спросом, — авторитетно заявил Зверге, машинально поигрывая зажатой в руке вилкой. Это была старая привычка, только раньше, в университете, Зверге размахивал карандашом. — Никто больше не хочет походить на спорки с Куги, мода закончилась.
— И как ты выкручиваешься? — спросил я.
Из вежливости спросил, только из-за нее. Рассуждения о бизнесе старины Зверге, который настолько углубился в парфюмерно-косметическую алхимию, что даже открыл в Шекберге соответствующий салон, наскучили мне еще час назад, но останавливать старого друга я не стал. Зверге же не понимал моего состояния и продолжал раскрывать секреты правильного впаривания богатым дамочкам кремов от ожирения и эксклюзивных красок для волос.
— Сейчас новый тренд — все оттенки красного, — самодовольно сообщил толстяк, который некогда списывал у меня контрольные по элементарному смешиванию. — Я предлагаю самую широкую палитру: от бледно-розового до бордового, так что от клиенток отбоя нет.
Да уж, достойное занятие для выпускника Гинденбергского университета Герметикона. Хотя… Кто я такой, чтобы обвинять старину Зверге? Можно подумать, я занимаюсь академической наукой!
— Парфюмеры слишком зависят от веяний моды, — хмыкнул Юдаро. — Мой бизнес устойчивее.
Старина Юдаро — с ним мы три года делили комнату — занимался окраской тканей и хвастался, что придумал удивительные оттенки, позволяющие солдатам сливаться с местностью.
— Твой бизнес устойчив, пока ты даешь взятки военным, — хохотнул Зверге.
— Не только им, — уточнил Юдаро.
— Это безнравственно.
— А ты спишь с половиной своих клиенток, — парировал Юдаро. — Поэтому они и ходят в твой салон.
— Кто виноват, что я нравлюсь женщинам? — Зверге подмигнул мне: — Ты, надеюсь, избавился от своей знаменитой стеснительности?
Наверное, это и называется искушением: мы сидели в „Эсмеральде и Ромео“, одном из лучших ресторанов Шекберга, ели фаршированную въельду — четверть цехина порция, и запивали ее белым суранским — полцехина бутылка. Такие траты на „просто поужинать“ не в моем стиле, но счет оплачивали богатые друзья, наперебой старающиеся заманить меня к себе. Не из-за того, что я великий алхимик — я не такой, а потому, что два этих самодовольных стервеца любили меня и искренне желали мне добра.
Я тоже их любил. Но я уже не был тем Андреасом Мерсой, которого они знали по университету. Я даже просто Андреасом перестал быть, заделавшись Андреасом Оливером…
— Ты правильно сделал, что смылся с Заграты.
— Но Астрологический флот — не вариант для такого таланта, как ты.
— Служба слишком опасна.
— Цеппели пропадают… ты сам только что рассказывал об этом адигене…
— О мессере Помпилио.
