Джеймс Брэнч Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1
Так прошло лето, и Анайтида много путешествовала, будучи во всех краях весьма популярным мифическим персонажем. Ее чувство долга было настолько сильно, что она лично посещала самые причудливые празднества, устраиваемые в ее честь, и сейчас, когда приближалась пора сбора урожая, все это оставляло ей едва ли хоть одну свободную минуту. К тому же, предназначением Анайтиды было отвлечение от веры. Существовало так много людей, которых она лично должна была посетить, — так много знаменитых аскетов, которые направлялись прямым ходом к канонизации и которых ее мелкие подручные были не в силах отвлечь от веры, — что Анайтида была вынуждена проводить ночь за ночью во вредной и неуютной обстановке — в монастырях, кельях и пещерах отшельников.
— Ты изнуряешь себя, моя дорогая, — говорил Юрген, — и, в конце концов, не кажется ли тебе, что игра едва ли стоит свеч? Что касается меня, то, чем путешествовать тысячи верст по пустыне, а затем забираться на стофутовый столп лишь для того, чтобы прошептать отвлекающие мысли в очень грязное ухо анахорета, я бы позволил изможденному мошеннику отправиться на Небеса. Но ты так много общаешься со святыми людьми, что переняла их неспособность видеть смешную сторону вещей. Однако даже при этом ты — душка. Вот тебе поцелуй, и возвращайся к своему обожающему тебя мужу как можно скорее, не пренебрегая своим долгом.
— Докладывают, что этот Столпник весьма далеко зашел в своей праведности, — рассеянно сказала Анайтида, собираясь в поездку, — но я возлагаю на него большие надежды.
Затем Анайтида посыпала себе волосы фиолетовым порошком, поспешно собрала разные маскировочные приспособления и отправилась в Фивейские края. Юрген вернулся в библиотеку к «Системе почитания девушки» и уникальным манускриптам Астьянаса, Элефантиса, Сотада, Дионисийской доктрине, Таблице поз, «Литании сердцевины наслаждения», Спинтрианским трактатам, «Тридцати двум удовольствиям» и другим бесчисленным томам, которые он нашел весьма поучительными.
Библиотека представляла собой сводчатое помещение со стенами, расписанными двенадцатью Киренскими Асанами. На потолке находилась фреска, изображающая выгнутое дугой женское тело, ступни которого покоились на карнизе восточной стены, а вытянутые пальцы рук касались карниза западной стены. Одеяние этой нарисованной женщины было весьма необычно, а лицо ее было знакомо Юргену.
— Кто это? — спросил он у Анайтиды.
Внешне слегка смутившись, Анайтида сказала, что это Асред.
— Я слышал, как ее называли по–иному, и видел ее в совершенно другом наряде.
— Ты видел Асред?
— Да, с кухонным полотенцем на голове и по–иному, более ненавязчиво, но подобающе одетую, могу тебя уверить! — Тут Юрген бросил взгляд в сторону, на свою тень, и откашлялся. — О, я нашел эту Асред очаровательной и достойной уважения старушкой, в чем также могу тебя уверить.
— Я бы предпочла ничего об этом не знать, — быстро сказала Анайтида. — Я бы предпочла, ради нас обоих, чтобы ты больше не говорил об Асред.
Юрген пожал плечами.
В Кокаиньской библиотеке были собраны свидетельства обо всем, что природные мифы выдумали в области наслаждений. И здесь, в обществе лишь своей странной тени да Асред, изогнувшейся и уныло рассматривающей его, Юрген весьма приятно проводил большую часть времени в исследованиях и размышлениях о наиболее любопытных из этих развлечений. Сами нарисованные Асаны давали, по совести говоря, пищу для удивления. Но сверх этих десятков диковинных времяпрепровождений книги Анайтиды открыли Юргену, без утаивания или умалчивания, все остальные искусные проказы язычества. Для него оказался снятым покров с до тех пор не слыханных форм развлечений и любого вида отдыха, который можно было изобрести для удовольствий самых утонченных и самых грубых вкусов. По–видимому, в ходе причудливой игры с природой Анайтидой с братьями и сестрами не была пропущена ни одна разновидность анатомически возможных увеселений для утоления желания и получения некоего более проникновенного, или более странного, или более кровавого удовольствия. Однако чем глубже Юрген вникал и чем дольше размышлял над всем этим, тем яснее ему становилось, что подобные занятия являлись лишенными особого воображения поисками счастья.
«Я готов отведать любой напиток. Поэтому должен дать развлечениям объективную оценку. Но боюсь, что это игры духовного детства. Они напоминают мне, что я обещал детям поиграть с ними немного перед ужином».
Он вышел и вскоре, неотразимый в рубахе Несса, передразниваемый в каждом жесте своей нелепой тенью, принц Юрген играл в салочки с тремя маленькими Евменидами — дочками Анайтиды от брака с Царем Полуночи Ахероном.
Анайтида и этот мрачный властелин разошлись по взаимному согласию.
— У Ахерона были добрые намерения, — говорила она со всепрощающим вздохом, — и я не отрицаю, что в отсутствие Луны он иногда отвлекал путешественников от веры. Но он меня не понимал.
И Юрген согласился с тем, что эта трагедия случается порой даже при бесподобных развлечениях.
Все три Евмениды в это время были уже взрослыми девочками, которых мать тщательно обучала сводить виновных людей с ума угрызениями совести. И очень странно было видеть, как юные фурии, одетые во все черное, размахивающие зажженными факелами и увенчанные маленькими змеями, занимаются в учебной комнате. Они привязывались к Юргену, который всегда любил детей и часто жалел, что госпожа Лиза не родила ему ребеночка.
— Этого достаточно, чтобы обругать бедняжку за эксцентричность, — обычно говорил он.
Юрген теперь много занимался своими приемными детьми. И, на самом деле, он находил их невинный лепет, в сущности, настолько же разумным, что и разговоры взрослых мифических существ, наводнявших дворец Анайтиды. И они вчетвером — Юрген, разборчивая Алекто, суровая Тисифона и похожая на фею младшая Мегера — совершали длительные прогулки, играли в куклы (хотя Алекто чуть снисходительно относилась к ним) и шумно возились в вечных сумерках Кокаиня; и обсуждали, что за платья и игрушки привезет им мама, когда вернется из Екбатаны или с Лесбоса, а главным образом веселились.
Юрген находил юных Евменид до слез искренними и лишенными воображения девчушками. Они унаследовали большую часть ограниченности матери, не говоря уж о тяжелых и мрачных наклонностях отца, но в них эта ограниченность казалась просто забавной. И Юрген их любил и часто размышлял о том, как жалко, что эти милые девочки обречены по достижении зрелости проводить остаток жизни в преследованиях преступников, прелюбодеев, отце- и матереубийц, изменников родины и, в основном, таких людей, которые неизбежно должны лишить чистоты взгляды девочек на жизнь и заставить их увидеть слишком многое из дурной стороны человеческой природы.
