Андрей Дмитрук - Сувер
— Тебе одному могу открыть истину, — только тебе, не вашим шаманам. — У гостя презрительно дёрнулся угол рта. — Мы, Ратхай, народ волшебников. Знаемся с незримыми силами, и силы эти помогают нам. Веришь ли, — язык ваш я и вовсе не учил, ни одного часа. Мне его, считай, по слову моему, целиком в память вложили.
— Подземцы, что ли? — стряхнув с себя наваждение, внушённое аль-дом, грозно спросил Ратхай. Зрачки хозяина превратились в колючие иглы; настал черёд Инкэри почувствовать себя неуютно перед мужиком-грома-диной, что мог даже не кулаком, шлепком ладони убить его. — Те, что внизу живут, вам подсобляют, а?..
— Что наверху, то и внизу, говорят учёные люди… — выдавил из себя усмешку гость.
— Не так мыслишь! — Бас Ратхая отозвался тонким звенением в слюдяных узорчатых окнах. — На небесах боги светлые живут. А подземцы что?.. — Вовсе хмурым стало мясистое лицо ганапата, складки прорубили переносицу. — От них и хвори, и младенцы мёртвые у баб, и недород в поле, и недолов охотничий.
— Ну, это только для тех, кто с ними ссорится… э-э… с подземцами. — Оправившись от внезапной слабости, про себя попросив помощи у кого надо, Инкэри вновь стал насмешливо-спокоен. Надолго прильнув к кружке, похвалил пиво. И, щурясь остро, вдруг спросил Ратхая:
— А сказать тебе тайну некую?
Не хотел показывать ганапат, что охватывает его жуть пуще прежней, — но так невольно стиснул кружку, что по глине прошла трещина.
— Сказывай!
— Что ж, тогда слушай. Видал, как я с этой девицей отплясывал?
— С Камой-то Питаровой? — Смеясь, Ратхай мотнул бородой. — Переспела девка, на любого вешается.
— Не знаю, на кого она вешается, — но мне она много чего рассказала. За кусточками тихо побеседовали, никто и не заметил.
Пристально смотрел хозяин в задорные синие глаза Инкэри. И, вдруг смекнув, что именно колдовским манером выспросил гость у зачарованной им Камы, — себя не помня, вскочил, занёс кулачище над головой купца:
— Ах ты, морокун проклятый! Да знаешь ли, что я сейчас с тобой. Осёкся. Привиделось Ратхаю, что между ним и смирно сидящим Инкэри зарябил, заискрился воздух, и вылепился в нём страшный облик — не то людской, не то змеиный, с разверстой пастью и кровяными белками глаз.
Ошеломлённый, ганапат плюхнулся обратно на лавку, сунул руку в разрез вышитой рубахи. Инкэри же сказал назидательно:
— Поздно трепыхаться, дружище. Я Каме только помог маленько. Она сама рвалась, бедняга, сердце облегчить. У неё там не то что камень, глыба целая лежала. В слёзы ударилась; поведала, как ты её соблазнил, как ребёночка вашего она тайно выносила; как в амбаре родила, а ты заставил дитя за околицу унести да в соснячке, у реки, его и приговорил. (Ратхай дёрнулся, словно его ужалила в бок пчела.) Там и ныне косточки детские закопаны; и, от людей хоронясь, бегает несчастная туда поплакать.
Ком закупорил горло Ратхая, не давая вздохнуть. Лоб его взмок, точно у косца в день страды. Сидел он пень пнём, может быть впервые во взрослой жизни не зная, что дальше говорить или делать.
Наконец, овладев собой, неестественно хохотнул:
— Ну, волочайка, гульня беспутная! Невесть от кого понесла, а брешет!..
— Мне не лгут, — двинув бровями, просто сказал Инкэри. — Да и не в этом суть. Если Кама когда-нибудь раскроет рот, ей поверят, не тебе. У тебя, ганапат, завистников много, и Питар, Камин отец, — первый.
На красную, потную ручищу Ратхая гость положил свою белую длиннопалую руку:
— Да что ты, что ты? Я ведь на твоей стороне.
Стукнул своей кружкой о кружку хозяина, поднял её:
— Ну, ну! Выше нос. Подумаем вместе, как беде помочь.
IV
Питар-кузнец, сын Фарно, давно уже был вторым в Гопаларе, первым лишь в Приречном конце — и очень страдал от этого.
Кажется, всё дали боги кователю для того, чтобы он стал выборным вождём града. Рост, стать; к пятидесяти двум годам — дородство, внушающее почтение, и красно-медная борода лопатой. Вот с волосами непорядок, редкие, с изрядной плешью, — и плешь эта стала как бы знаком его неполноценности.
Ремеслом своим Питар владел отменно: не только плуги, косы, топоры да молоты — замки умел делать такие, что без ключа его же работы их и за сто лет никто бы не открыл. Недаром шестнадцатый год подряд верховодил он в братстве кузнецов, которому, почитай, принадлежал чуть ли не весь конец, — и иного главы мастера не желали. Изделия Питара купцы везли на обмен во все концы страны. Зачастую столь высокого мастерства и многолетнего служения общине — хватало человеку для того, чтобы вече избрало его ганапатом. Но за кузнеца вот уже трижды проголосовало меньшинство.
Возможно, причиной тому служил более важный, чем плешь, недостаток: заметное косноязычие. Однако помнили старики градодержцев и не с такими пороками, притом разумных и дельных, любимых людьми. Словом, по мнению друзей и сторонников, Питару мешало не что иное, как сама судьба. Недаром мудрейшие из виданов во все времена говорили, что ей подвластны даже боги.
Впрочем, мастер, хоть бывал и гневлив, и вздорен после очередных выборов, но надежды не терял.
Гопалар жил взаимной помощью; наёмных работников в нём не было, однако от больших семей ждали, по обычаю, трудового вклада в чужие хозяйства. Богиня-Мать благословила Питара четвёркой сыновей, уже взрослых и женатых, и двумя незамужними дочерьми, Камой и Сарамой. Все они славно трудились на общинных полях, в градском саду, а в свободные дни обихаживали чужие усадьбы, особо стараясь для бобылей и малосемейных. На второй день свадьбы Ваюра с Агной никто так не усердствовал, выводя брусчатые стены нового дома, как здоровенные питаровы молодцы, и никто не перетаскал работающим столько квасу и снеди, сколько две кузнецовы девахи.
Однако свадебные дни, вернее — ночи, заставили мастера и побеспокоиться.
Если младшая дочь, Сарама, была уже просватана за доброго кровельщика, то старшая, Кама, обещала сидеть в отцовском доме вековухой. И не то чтобы какой-либо изъян был у девки, — нет: собой хороша, дюжа, парни у ворот так и вьются; руки сильные, умна, домовита… да вот беда — строптива и своенравна. Конечно, женщины у суверов изрядно свободны: иные, по уму, даже в вече участвуют. Но всему же есть предел! Быть может, и смирился бы Питар с невозможностью оторвать двадцатитрёхлетнюю дочку от дома; к тому же силой и проворством не уступая здоровенному мужику, была Кама просто незаменима в большом хозяйстве. Только вот соседи… языки досужие. Каких только грехов не приписывали! Людей послушать, так она уже путалась со всем Приречным концом.
И вот, будто желая подтвердить липкую сплетню, в ночь после обожения молодых, во время пира, пропала Кама. Мало того, что довелось кузнецу за почётным столом, у самого дуба, сидеть рядом с постылым Ратхаем и его племянничком, пить за их здоровье, — так тут ещё беспокойся за подвыпившую дочь! Кама ведь, она и стрезва была неукротима.
