Андрей Дмитрук - Сувер
И вот, будто желая подтвердить липкую сплетню, в ночь после обожения молодых, во время пира, пропала Кама. Мало того, что довелось кузнецу за почётным столом, у самого дуба, сидеть рядом с постылым Ратхаем и его племянничком, пить за их здоровье, — так тут ещё беспокойся за подвыпившую дочь! Кама ведь, она и стрезва была неукротима.
Кто-то сказал тогда Питару: плясала, мол, твоя свербигузка с чужеземным колдуном, с ним же и скрылась в темноте, в соседней усадьбе. Кузнец всколыхнулся было… но, выпив ещё чару, остыл и с места не тронулся. Тайком от всех шевелилось в голове: а вдруг? Что, если унесёт морокун на своих клёпаных крыльях бессчастную и заживёт она с ним богато в заморском краю?..
Но оба они вернулись на сходбище после полуночи. Дочь — не в себе, с блуждающим взором; гость, напротив, хоть и без улыбки, но лучащийся, сдержанно-довольный. Весело щурясь, под локоток проводил Каму до места, усадил. Всякое пришло на ум Питару; однако Инкэри он, честно говоря, побаивался, а девка ни в эту ночь, ни в последующие дни, замкнувшись мёртво, не ответила ни на один вопрос. Кузнец уже знал её: в таком состоянии, хоть кипятком её ошпарь, дочь не расслабится, лишь глубже уйдёт в себя.
Днями размышляя, Питар занялся самоутешением: ничего, здоровая кобыла, за себя постоит… а не постоит, так, опять же, её вина. Даже внезапное подумалось, почти развеселив: ну и пусть, и пусть! Каму выдерет вожжами, а сам с удовольствием станет дедом. Да и Рукмина поворчит, поохает — а бабкой быть захочет.
Однако, что бы там ни было, — сидел зазубренный шип в душе. Росло ожидание беды.
И оправдалось оно нежданно, среди ночи, ещё более долгой, чем предыдущие. Понятное дело, не могли спать суверы, точно сурки, в течение времени, равного многим обычным дням. Глубокой осенью и зимой, когда тьма залегала сначала на полмесяца, а потом и на четверть года, делили ночь на отрезки: чередовали сон с домашними трудами, с посиделками, с песенно-плясовым гуляньем, только всё это уже при свете каганцов, факелов, а на улице и костров. На исходе листопада половину тёмной поры суток проспал Питар, а когда стал просыпаться, подумывая идти в кузню, — холодная рука коснулась его затылка.
Мастер вскинулся. Держа в руке глиняный светильник, в белой рубахе до полу, словно покойница, у ложа стояла Сарама. Волосы её были распущены по плечам, глаза — расширены и пусты.
— Идём со мной, — безжизненным голосом сказала младшая.
— Куда, чего? Ты чё, дурь-грибов объелась?! — пробовал возразить Питар; но было что-то в её медлительности, в неживом взоре такое, что он не посмел ослушаться. Одевшись наскоро, всунул босые ноги в опорки. Пошли.
— Возьми лопату, — приказала она. Проходя двором, Питар заглянул в кладовую; Сарама присветила ему, и он взял лопату с коротким черенком, которой выкапывал ямки для кустов смородины и крыжовника.
Неся свой огонёк, прикрывая его от встречных дуновений, дочь провела отца мимо десятка усадеб, в большинстве ещё спящих, к самой околице Приречного конца. Там, за домом сапожника Парвана, стояли два околичных столба: ворот и защитных стен в своих селениях не возводили суверы. Один из резных, раскрашенных столбов был увенчан радужным петухом, другой — солнышком с человечьим лицом. На севере ходили в небе, переливались волны туманного сияния; при нём тускло блестела позолота на солнечных лучах.
Лёгкая Сарама полетела тропой направо вниз, в полутьму. Следуя за ней, кузнец оказался в молодом сосняке; дальше, за покрытым травой выступом берега, играла бликами шепчущая вода.
Словно во сне, будто и не с ним всё это происходило, — смотрел Питар, как между стволами мечется с огоньком в руке, ищет белая Сарама; как останавливается в знаемом месте и указывает себе под ноги:
— Копай здесь!
Бездумно он вонзил лезвие в моховой бугор. Рыхлый грунт поддавался. Привычный напрягаться у наковальни, играючи копал кузнец… пока вдруг не отшатнулся и, бросив лопату, не издал сдавленный горловой крик.
Далеко оттуда, посреди града, сидя на своей постели в Ратхаевом доме, Инкэри перестал шептать и разъединил судорожно сцепленные пальцы рук.
V
Осенью, перед наступлением трёхмесячной ночи, много праздников в Сувере. Празднуют день последнего снопа, проводы птиц, день пива и браги нового урожая — и, конечно же, свадьбы, свадьбы. А почему бы и не радоваться, и не пировать? Общинные поля и сады давно обобраны; скот заперт в тёплые хлева, корм для него заготовлен. Правда, в усадьбах ещё возятся, порой приглашая соседей: кому стволы деревьев надо обернуть соломой, от будущих морозов, кому под зиму морковь или лук посеять, кому обновить и утеплить борти. Мужики ладят сани, заказывают кузнецам зимние подковы, готовят снасти для подлёдной ловли. Хозяйки пересматривают и чинят зимнюю одежду, достают из ларей и перетряхивают шубы. Кто его знает, — порой Белый Дед приходит и раньше срока, гоня перед собой бессчётные стаи снежных мух. Но, как бы то ни было, месяцы листопад и листогной — праздничные!
А если день обычный, без гулянья и плясок, — градчане вечеруют. Темнеет всё раньше, дни куцые; друзья и соседи собираются на огонёк то в одном, то в другом доме, устраивают скромное застолье, поют, затевают домашние игры.
Словом, не скучно проходит осень. Но есть одно событие, которое особенно волнует гану, никого не оставляя равнодушным. Разгораются страсти; взрослые и дети спорят на выпивку, на мешок зерна, на шапку или просто на пару затрещин проигравшему: чья возьмёт?..
Что же это за событие? Гонки индриков.
К середине листопада, пока горит кругом сухое золото, клыкачи-великаны успевают отрастить длинный мех, накопить жир. Теперь они в лучшей поре, и хозяевам охота похвастать мощью своих питомцев.
День обещал быть погожим, почти летним, когда на большом и ровном заречном лугу открывались состязания. По утренней прохладе через оба моста и на лодках повалил народ, чтобы заранее стать поближе к мерному поприщу. Оно же, длиной в две тысячи шагов, начиналось у опушки бора и заканчивалось над берегом Ардвы. С боков поприще ограждали ряды кольев, перевитых сосновыми ветками. А у леса, приведённые с рассвета, двигались красно-бурые, издали подобные башням индрики. Вокруг них была суета: владельцы подкармливали гигантов мёдом, осматривали их перед забегом; на лохматых загривках уже сидели наездники, беззаботно перекликаясь. Никакой сбруи, понятно, не полагалось животным десяти локтей ростом, лишь подстилка для всадника.
У реки, там, где оканчивалось поприще, на рогатины были положены жерди — предел бега. Их должен был снести пришедший первым индрик. Рядом кучились судьи во главе с Ратхаем, — гопаланы или иные священники в столь мирской потехе участия не принимали. Сам ганапат, два-три вечевых старца, в их числе Питар, были торжественно одеты в полушубки, крытые цветным сукном, и красные шапки с бобровой опушкой. Стоял с ними и Инкэри, не изменивший своему обычному кожаному плащу и, как всегда, без головного убора.
