Андрей Дмитрук - Сувер
У реки, там, где оканчивалось поприще, на рогатины были положены жерди — предел бега. Их должен был снести пришедший первым индрик. Рядом кучились судьи во главе с Ратхаем, — гопаланы или иные священники в столь мирской потехе участия не принимали. Сам ганапат, два-три вечевых старца, в их числе Питар, были торжественно одеты в полушубки, крытые цветным сукном, и красные шапки с бобровой опушкой. Стоял с ними и Инкэри, не изменивший своему обычному кожаному плащу и, как всегда, без головного убора.
Всё же было свежевато; пар курился от дыхания градчан, сбившихся у оград по обе стороны поприща. Но вот солнце выдвинулось из-за сосен повыше, припекло; охрой вспыхнула шерсть индриков, маслянисто-жёлтыми стали загнутые кольцами бивни. Наездники на крутых холках взяли поухватистей свои единственные орудия, длинные железные шипы на рукоятях. Лишь такое стрекало могло нанести ощутимый укол сквозь мех и толстенную кожу. Короткий кафтан и шапка у каждого всадника были иного цвета. Ваюр, сидевший на Ратхаевом звере, чудовищно огромном Диве, носил малиновый цвет, такую же шапку Агна вышила ему парчовыми нитями.
Чуя скорое отправление, индрики переставали обрывать хоботами лебеду, топтались, переваливаясь с боку на бок, пофыркивали, — а один взял и затрубил во всю мочь, вызвав говор и смех у зрителей.
Должно быть, никогда до сих пор чувства столь сильные и противоречивые не одолевали Питара, сына Фарно. Как и в ту свадебную ночь, он был вынужден находиться рядом с Ратхаем; обратись тот с беседой — отвечать степенно и доброжелательно. Но нынче, благодаря недавней ночной находке, Питарова ненависть разгорелась огнём поедающим. Ибо над ямой, выкопанной в сосняке, узнал кузнец от Сарамы всё. И о противном естеству грехе Камы со старым, женатым градодержцем; и о том, как скроила она себе распашной летник, чтобы стыд свой скрывать; и как прошлым летом, на исходе месяца жнивня, родила в баньке младенца, затем жестоко умерщвлённого.
То словно печным жаром обдаваемый, то лютым морозом, слушал тогда Питар ужасную Сарамину исповедь. Нестерпимо в ней было всё, от начала до конца, — но особенно поразило мастера то, что матерью своей был отдан на заклание новорождённый. Нечасто, понятное дело, — но порой, месяцев через девять после весенних Гопаловых игрищ, являлся во граде малыш, ни одной семейной парой не признанный. Обычно вдруг находили его, в пеленах лежащего под Вечевым дубом, словно бы отдаваемого гане. И что же? Не убивали невинное дитя; как правило, брала его в дом бездетная чета, а не то вдова или бобылка. И никто мальца не смел обзывать подкидышем, безотцовщиной; своих детей за это по губам били. И, повзрослев, получал он равные права со всеми градчанами. Отчего же здесь такая свирепость, не звериная даже, — звери своих детёнышей вон как берегут?..
Ратхай.
Ну, как же иначе! Невместно вождю марать себя, признаваясь в шашнях с девицей, дочерью другого знатного градчанина. Вдруг проговорится девка… однажды скажет дитяти, кто его отец?! Да и до того — подругам сболтнёт обязательно. А где Кама будет содержать байстрюка, как скроет его от людей, буде тот останется жив? Ох, не сберечь, никак не сберечь тайну… позор будет! Не переизберут старика тщеславного на очередной срок! Лучше уж сразу, камнем — или чем там, по ещё мягкой головёнке.
Разные мысли и чувства клубились внутри у невозмутимого внешне Питара, порой удивляя его самого: вдруг находил он, что ярится на ганапата ещё и потому, что не дал тот побыть дедушкой. Но всё вело к одному: к тихому скрежету зубовному и палящим взглядам в широченную, как стена амбара, спину Ратхая.
Наконец, стоявший вместе с судьями трубач поднял свой рог: чистый звук разнёсся, враз установив тишину. И тут же она сменилась фырканьем и глухим тяжким топотом. Уколотые в загривок, стронулись с места индрики, пошли всё быстрее. Земля вздрагивала ощутимо. Качая лобастыми узко-высокими головами под косматой шапкой, звери набирали ход. Пока что никто не опережал других.
Так длилось чуть ли не до середины поприща. А тогда — невидимо никому, зашевелились в пегой бороде губы Ратхая.
— Будет выглядеть как несчастный случай, — сказал ему вчера вечером Инкэри. При закрытых дверях, вдвоём, они усидели кувшин крепчайшей браги, — но чужак был свеж и трезв, на зависть хозяину, а самого ганапата уже начало развозить. — Да, просто случайность. Разве не бывало такого, чтобы индрики начинали беситься?..
Морща лоб и с натугой глядя на сотрапезника, Ратхай выдавил из себя:
— Грех великий, вина страшная. — Хлопнул себя по буйно-волосатой, в разрезе рубахи видимой груди. — До сих пор здесь горит! Стрезва спать не даёт… чтобы уснуть, каждый вечер жбан выпиваю. Так Сурин заповедал, так гопаланы учат: не проливай человечью кровь, разве только для исцеления!..
— Не ты убьёшь, не ты прольёшь кровь, — спокойно откликнулся Инкэри. И вдруг синие холодные глаза вплотную приблизил к слезящимся глазам Ратхая. — День, другой, третий, — девка не смолчит. Мне призналась, другим растрезвонит.
— Так ты же её сам, колдун… — сдавленно начал хозяин, но Инкэри лишь отмахнулся:
— Ничего не сам; говорю, она готова была уже; видно, за год с лишним изъело горе, сожгло изнутри. Сестрица знает уже, будь спокоен; скоро подруги зашушукаются, а там. Знаешь другой способ заткнуть им рот? Или, может, бросишь семью, детей, внуков — да на Каме женишься? Что с тобой тогда сделают люди, — ведаешь?!
Всхлипнув, ганапат поник всклокоченной головищей.
Редко спорили между собой градчане, враждовали ещё реже, — но уж если случалось такое, то, почитай, никогда не доходило до смертоубийства, даже до драки. Ратхай отлично знал о многолетней ненависти к нему Питара, отвечал на неё снисходительным презрением, — но ни один из них не проявлял внешне своих чувств.
Если уж окончательно не могли поладить между собой гопаларцы, — выносили рознь свою на вече, под сень тысячелетнего дуба. К делам, разбираемым вечевым судом, относились, главным образом, имущественные: о разделе наследства, о спорных границах двух усадеб и тому подобные. И только два-три, за целый век, было разобрано дела о насилии. В паре случаев пострадавшие прилюдно простили обидчиков, и те взялись содержать их до полного выздоровления; в одном, окончившемся смертью жертвы, виновного изгнали из града, через гонцов предупредив другие поселения суверов: сего к людям не допускать!..
Но сроду-веку не слыхивали о том, чтобы градчанин, да не простой, а выборный вождь, в летах уже зимних, при живой жене и немалом потомстве взял новый брак с молодой незамужней девкой. И гопаланы не признают такой преступный союз обожением. Блуд бывал, понятно, однако доселе его удачно прятали. А тут — встречи тайные, младенец убиенный. Словом, то ли одного Ратхая, то ли вместе с распутной Камой суд почти наверняка обрёк бы на вечные скитания. И прощайте, дом — полная чаша, почёт от людей, привычная за два с лишним пятилетия власть! Хижина где-нибудь в лесу, жалкий при ней огородик, добыча, всё более скудная — ведь ему, как-никак, уже седьмой десяток… ещё Кама навяжется, корми её. И после нищих, мучительных лет и зим (многих ли?) — смерть, достойная лесного зверя, после которой никто не проложит Ратхаю путь в блаженную обитель, спалив его тело на костре, зажжённом лучами Солнцебога.
