Елена Хаецкая - Голодный грек, или Странствия Феодула
Наконец, порядком утомившись, Феодул отер лицо ладонью и протянул к хворому корабельщику руку, каковую тот и взял, смущаясь, все еще страдая от боли, но уже вполне надеясь на избавление. И под негромкие смешки русов отправились Феодул с тем корабельщиком прямехонько в храм Святой Софии – сперва по предпортовым улочкам, одинаковым во всех городах мира, пыльным, пропахшим рыбой, с внезапными стайками чумазых ребятишек и хмурыми стариками, изредка попадающимися на пути; затем по более богатым кварталам, которые хоть и против воли, а все же заставили руса разинуть изумленно рот: хоть и велик город Киев, а с Константинополем не сравнится. Да и по правде сказать – какой город сопоставим с Царственным? Разве что, быть может, Дамаск – но в Дамаске ни русский купец, ни Феодул покамест побывать не сподобились.
Помимо разных икон и бывшего поместилища святой Плащаницы, имелись в этом соборе и иные чудные дива. Феодул знал о них потому, что все это рассказал ему тот мрачный греческий чернец в один из начальных дней бытности Феодула в Константинополе.
Имелись в храме, к примеру, колонны самоцветного камня, и ни одна колонна не повторяла цветом и подбором камней другую. Означенные колонны, или, лучше выразиться, столпы, предназначались всяк для исцеления особливой болезни: один, положим, избавлял от хворостей печени, другой – от колотья в боку, третий облегчал сердечный недуг. И ежели с надлежащею молитвою и глубокой, искренней верою потереться о соответствующую колонну той частью тела или тем его местом, где гнездится хворь, то непременно наступает облегчение, а иногда и полное исцеление.
Вот к этим-то колоннам и привел Феодул страждущего корабельщика.
Однако ж сразу возникли затруднения.
Во-первых, Феодул перезабыл, какие колонны для чего предназначены. Однако, осознав это, унывал недолго и решил попросту сподвигнуть больного обтереть поясницей все двадцать два столпа, не пропуская ни одного.
Вторая трудность едва не погубила все дело. Корабельщик по-гречески не понимал и глубокой веры в свое исцеление обрести никак не мог, ибо не вникал в побудительное феодулово лопотание.
Уразумев это, Феодул развернул корабельщика к себе лицом и молвил с силою:
– Христос!
И осенил себя крестным знамением, усердно при том кивая.
Корабельщик, выказывая полное свое согласие, взревел в подражание Феодулу:
– Христос!!!
И тоже знамением себя осенил.
Феодул положил ладонь на грудь и расплылся в улыбке блаженства.
– Христос… – повторил он.
Таким образом корабельщик был наставлен в необходимости иметь веру сердечную.
Не зная исцелительных молитв, они ходили от колонны к колонне, везде терлись поясницей, на все лады выкрикивая или проборматывая имя Христово, покуда на них не выскочил из полумрака тот самый несытый чернец, который кормился при храме от щедрот иноземцев, показывая им здешние чудеса и красочно о них повествуя. Этот черчнец, именем Сергий, был чрезвычайно раздосадован, обнаружив Феодула с корабельщиком, коего коварный этот Феодул пытался излечить.
Без лишнего слова брат Сергий вцепился Феодулу в волосы и, зверски ощерясь, принялся стукать Феодуловой головой о колонну. Феодул мычал и лягал брата Сергия ногой, норовя попасть по колену. Однако чернец, хоть и выглядел голодным, явил недюжинную мощь и, терзая Феодула за волосы, выволок его из храма.
Следом вышел и недоумевающий корабельщик. Феодул, в слезах, сидел на земле и приглаживал кудри. Завидев руса, он проворно вскочил, выхватил у него из руки завернутую в плат забаву – медведя с мужиком – и со всех ног бросился бежать, петляя, как только позволяли улицы, – из опасения, что рус побежит следом, отнимет забавку да еще и прибьет, пожалуй, за надувательство. Забавка же нужна была Феодулу для серьезного дела.
Таким вот образом положил Феодул начало своим сборам и постепенно накопил немалое богатство. Имелись у него и медный перстень-печатка с изображением прыгающего леопарда и латинским девизом «сила храбрых, храбрость сильных», и накладные волосы рыжего цвета, убранные в замысловатую женскую прическу, и еще одна механическая игрушка – клюющие птицы, тоже деревянные и раскрашенные, и небольшая бронзовая статуэтка поганой голой Венеры, вся в зеленых пятнах.
Все это Феодул укладывал в небольшой короб и хранил в потайном месте. Своим собратьям по ремеслу Феодул ничего о коробе не рассказывал во избежание соблазна. Говорил лишь о том, что чувствует необоримое стремление пойти в церковные служки. И не к кому-нибудь, а к тому самому ворчливому попу, чьим заботам была вверена убогонькая церковка, где и повстречались впервые Фома, Фока, Феофилакт и Феодул.
– Дивлюсь тебе, Феодул, – молвил, услышав про то, Фома. – Не лучше ли тебе оставаться нищим и, побирушествуя, благоденствовать в Городе? Для чего тебе понадобилось служить Господу, утруждая руки, да еще под началом этого всеми недовольного попа, когда есть куда более простой и приятный способ восславлять Спасителя? Разве не сказал Он ученикам, чтобы ходили босы, не имея даже сменной рубахи и не зная, где добудут себе пропитание? И разве мы не по этому завету живем?
– Так-то оно так, – согласился Феодул. – Но вы живете подобным образом не ради Иисуса Христа, но лишь по природной своей лености.
Быв в Акре миноритом, хорошо знал Феодул цену этим словам; Фома же с Фокою и Феофилактом этой цены не ведали и потому смертельно обиделись.
Как-то утром, привычно согнав с крыльца нищих с их блохастыми псами и отперев храм, вошел поп Алипий внутрь – и замер: кто-то копошился на полу, переползая от стены к стене, и бормотал себе под нос маловразумительное – не то напевал, не то хныкал.
Старенький поп так и осел у порога, ибо сразу заподозрил в незваном госте дьявола. Кто бы еще сумел проникнуть сквозь запертую дверь? Страх обуял попа, но вместе с тем и гордость. Стало быть, крепко насолил он нечистому, если тот самолично пакостить явился!
Почерпнув в последней мысли немалую силу, вскричал Алипий:
– Изыди, диаволе!
– Ой! – проговорил пришлец, поднимаясь на ноги и обращая к Алипию красное с натуги, но вполне человеческое и даже простецкое лицо.
Алипий сразу же признал в нем одного из тех нищих, что взяли скверную привычку вить гнезда у него на крыльце, и от разочарования освирепел.
– Да как ты посмел!.. – рявкнул было поп, однако на этом силы разом оставили его, и горько заплакал Алипий. – Пробрался… глумотворец… – выговорил он, махнул рукой и, кряхтя, встал.
Тут только и заметил Алипий, чем нищий занимался. Он преусерднейшим образом протирал полы, в чем, по правде сказать, давно уже приспела надобность, ибо прихожане здесь плохо умыты, храм пришел в ветхость, Алипий же со всеми делами по немощи возраста не управлялся. Нищий возил по полу губкой, макая ее в таз с разведенным в нем благовонным уксусом.
