Ника Ракитина - ГОНИТВА
Еще до света площадь перед Гострой Брамой была оцеплена драгунами. Двойной ряд их стоял вдоль эшафота и дороги, по которой поведут осужденных. У ворот и вдоль казарм выстроились уланы, а между цепями бурлила и волновалась толпа. Гайли вышла из арки. Стянула с головы платок. Еще одна любопытствующая женщина. Много таких: жуют пирожки, продаваемые расторопными торговками, щелкают семя подсолнуха, обмахиваются веерами, сидя в экипажах… Похоже на ярмарку. Только ни у одной не разгораются над бровями, не полыхают звезды гонца.
Шепот прошел по толпе – как огонь по взрывному шнуру: все дальше и все быстрее. На Гайли начали оглядываться. Расступались. Вдруг толпа качнулась, как прилив, пеной взлетел крик:
– Ведут! Ведут!
На краю площади.
Гайли шла медленно, растягивая время, выбирая момент встречи, как – любовь? В какой-то миг – она никогда не знала, как и когда – она сделалась невидима. Прошла сквозь оцепление. И перед идущими, опустив глаза, осужденными возникла вновь. Праздничной белизной засверкали одежды. Крылья лебединые…
– Гонец!!…
Крикнул и замолчал. Время застыло.
Медленно-медленно поднимала охрана багинеты. Кто-то беззвучно выкрикивал команды. Осужденные сбились, стали. Лошадь одного из драгун поднялась дыбом. Все это медленно и плавно, как падает кленовый лист. А потом вода растекается кругами и дробится отражение.
– Не стрелять, – сказала Гайли тихо. Но ее услышали и на другом конце площади. Попытались зашевелиться уланы. Гайли подняла обе руки. Она теперь держала эту площадь, как большой стеклянный шар, и что-то звенело и натягивалось в нем. Руки млели. Уронишь. Полетят осколки. Время тронется. Где Алесь?…
Она упала под копыта.
***
– Что-то серьезное, пан Генрих? – Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж. – Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе…
– У вас будет возможность потренироваться… если мятеж затянется, – сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.
– Вы можете не разделять наши взгляды, – сообщил Занецкий сердито. – Но это не повод над ними иронизировать.
Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.
– Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.
Занецкий покусал губы.
– Если… это не противоречит чести… и не нанесет вреда Лейтаве.
Айзенвальд наклонил голову.
– Тогда… Даю слово.
– Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.
Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.
Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.
В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумией – если бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:
– Го-нец… здесь? У в-вас?
Айзенвальд дернул щекой:
– Почему нет?
– Это она… сегодня… на площади?…
– Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.
– А… да, – молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой. – Мне надо помыть руки.
Словно дождавшись этой просьбы, постучал лакей, вошел с обернутым салфеткой кувшином. Налил воду в таз.
– Ян, останьтесь здесь, – приказал хозяин. Синеглазый парень отступил в угол, слившись с мебелью.
– Я ее осматривал, когда переодевал, – тихо говорил Айзенвальд, протягивая секретарю полотенце. – На первый взгляд, ничего серьезного. Но она не приходит в себя, и я не уверен…
– Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.
Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молния – голубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.
– Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.
– Что? – вытаращил глаза Айзенвальд.
– А… простите, – потер затылок Тумаш. – Это наши студийные экзерсисы. То есть, я хотел сказать… В области печени обширная гематома… по-простому, синяк. Ссадины вот здесь и здесь, – прохладные пальцы пробежались по неподвижному телу. – Но внутренних разрывов и переломов я не замечаю. Дыхание ровное, лицо не землистое. Худая, так были бы кости – мясо нарастет, – парень улыбнулся. – Просто дайте ей выспаться.
Студент зачиркал на листе, положенном на колено:
– Ян, это аптекарю. Пареное льняное семя, крапива, березовые листья. Будете делать компрессы. Когда проснется – куриный бульон и подогретое красное вино, – Занецкий вздохнул, приподняв плечи. – Сходишь после грозы. Это не срочно.
– Тумаш, взгляните, – Айзенвальд повернул правую руку гонца ладонью кверху. На запястье открылся вспухший рубец. Занецкий покраснел, разбранив себя за невнимание.
– Похоже, сюда попала заноза, вот, видите? – хозяин дома указал ногтем на несколько микроскопических щепок, застрявших в коже.
– Не очень. Присветите мне, пожалуйста, – попросил Тумаш. – И водки, если можно.
Айзенвальд приподнял бровь. Занецкий смутился. Нагнулся. Стал извлекать и раскладывать на чистой салфетке на столике у кровати то, что еще оставалось в саквояже.
– Сейчас вскрою, а потом забинтую верхним слоем бересты – она хорошо вытягивает гной, – бормотал под нос студент. – Где она у меня?
Генерал подошел с зажженной лампой, пузатой "вдовицей", на треть налитой прозрачной жидкостью, и стопкой. Секретарь покраснел:
– Это… чтобы рану обработать.
– Извините.
Звякнуло стекло; распространяя анисовый аромат, забулькала водка.
– Что-нибудь еще?
– Надо ее держать. Может очнуться, забиться. А маковый отвар давать боюсь.
– А как держать, пану дохтур? – спросил лакей дрожащим голосом.
Тумаш безнадежно потер переносицу:
– На ноги ей сядьте, что ли.
– Свяжи простынями и к кровати примотай, – сухо распорядился Айзенвальд. Януш, вздыхая и кряхтя, как старик, взялся делать. Занецкий с мученическим видом возвел очи горе:
– Правую руку не трогай.
Подергал путы. Обтер смоченной в водке салфеткой собственные руки, шрам на запястье гонца и скальпель.
