Ника Ракитина - ГОНИТВА
Это был не тот колодец, у которого она очнулась после зимнего беспамятства – но очень на него похожий. Такие же почерневшие, тронутые мхом бревна сруба, серый от старости "журавль" с привязанным к асверу жерновом и костяной на вид жердью очепа, выглаженным многими руками, с деревянным ведром, в щели которго проливается вода. А подле колодца – черемуха, даже не куст, целое дерево. И в черемухе этой – с толстым морщинистым стволом и густой, насквозь цветущей кроной – несмотря на близость заката, усердно трудились, гудели пчелы. Казалось, звенит само дерево – тонким, бесконечным звоном. Изливает кружащий голову аромат.
А за черемухой хутор обрывался, переходил в заливной луг, где завивался прядями, густел, набирая силу, туман. За лугом щеткой кустов была обозначена речушка, каких много по Лейтаве – мелкая, узкая, теплая, рыбная. От нее долетал, щекотал ноздри влагой вечерний ветерок.
– Постой-те… панна!…
Гайли обернулась. Алесь догонял ее, махал конфедераткой. В расхристанной свитке, с солеными разводами под мышками он был… гонец даже не могла сказать, каким он был – привычным? Обыкновенным? Словно с их последней встречи совсем не прошло времени.
– Вы на что без меня удрали? Я вас обидел? – Ведрич догнал женщину и пошел рядом, приноравливаясь к ее шагам, морщась, когда хлестал по коленям мокрый от вечерней росы бурьян.
– Нет, – неловко улбынулась. – Покататься в росе. Убьют – и даже не узнаю, что это такое.
– Панна это нарочно?
– Что нарочно?
– Чтобы причинить мне боль.
Гайли вздернула нос:
– И не думала даже.
Алесь встал под черемухой, закинув голову, прикрыв глаза, блаженно привалился к стволу. На него тут же кинулись озверелые комары. Он сломал ветку и стал деловито отмахиваться.
– Панна Цванцигер очнулась. Она не ранена – просто обморок был. И уже выразила мне благодарсность.
Гайли почудилось в его голосе презрение.
– Она… хорошо держалась, – ответила сердито. – Просто устала. Мы все очень сильно устали.
– Так шли бы спать.
– Не могу, – Гайли глянула исподлобья. – Я вам благодарна. Тоже. За нас за всех.
– Не стоит, – князь небрежно махнул рукой. – Мы все патриоты Лейтавы, все делаем общее дело. Я… хотел о другом поговорить.
Алесь хлопнул веткой по голенищу.
– Панна, конечно, понимает, что так не всегда будет везти. Ширман отошел, но он залижет раны, соберет подкрепление, и кинется снова. И будет кидаться, как оголтелый. А сил у вас… у нас уже нет.
– Как вы нас нашли?
– Да вот… гонял по лесам, и стало интересно, куда это немец такой силой прет. Похоже, успел вовремя.
– И вы можете нам что-то предложить?
Ведрич глубоко вздохнул. Собрался взять женщину за руку и раздумал. Посмотрел на небо.
– Разбежаться мелкими группами. А вам с Цванцигерами – отправляться в Вильню. Не возражайте! Комитет Головной должен узнать о восстании из первых рук. И наконец на что-то решиться. Или…
Зеленые глаза Алеся сверкнули.
– Цванцигеры с вами согласятся, и Леон, и Домейко.
– А вы? – Алесь резко наклонился к Гайли. Зеленый камушек на гайтане высользнул у него из-за ворота, сально взблеснул на закатном солнце. Женщина передернула плечами, привычно подергала низку на шее.
– Ну да, – кивнул Ведрич. – Я вас искал в Навлице. Нашел камешек возле родового склепа и решил почему-то, что он ваш. Ношу вот… – князь обезоруживающе улыбнулся: – Знаете, я над панной Цванцигер не издеваюсь. Она многое для меня сделала, а сегодня я сумел вернуть ей долг. Ненавижу быть должным.
– У склепа?
– Тамошний ксендз очень долго не соглашался меня вести. Говорил, там на женщин в Задушный день напали волки. Гайли, вы не представляете… Так глупо все получилось. Я уже скакал к вам… на свадьбу – а тут упал, и заснул.
Он потупился, потряс ветки над головой. Посыпались лепестки. Алесь стоял в их снежной замети, а навстречу поднимался с луга белый туман.
– Я все время болел осенью, – торопливо говорил князь, – поверьте, есть к тому причины, но чтобы вот так позорно заснуть на пороге счастья! – он горько расмеялся. – Меня лесник краславский подобрал. А панна Цванцигер вбила в прелестную головку по лекарям возить. Толку с тех лекарей…
– Двенадцать лет как Хуана Безумная… – Гайли поднесла правую руку к глазам, царапина на ней заболела особенно сильно. Ведрич притянул женщину к себе.
– Бедная моя… – шептал, задыхаясь. – Потерпи, недолго уже… Мы победим – и обвенчаемся. И тогда все пройдет. Ты не думай, – Ведрич закатал рукав, показывая перетянутое лоскутом запястье, – нам больно одинаково. Это… как знак… нашего стремления к победе.
– Я не знала, что это вас… панна Цванцигер…
Алесь пожал плечами и улыбнулся: виновато и озорно.
– Бог с ней, панной. А как… жили вы без меня?
Гайли прикусила губу.
– У меня… тоже не было зимы. Очнулась на поле, вон там, – она махнула рукой, – апрель уже. Как сюда попала, зачем?… Только в страшных снах – снег, волки воют, а потом – капели, солнце, огненное колесо катится с горы. И я в огне…
– Сны, пустое.
Гайли с трудом вырвалась из его объятий:
– Мне надо идти.
– Нет, ночь постоят в карауле мои люди. Мы в бой вступили под самый конец, потому не так устали, – перехватил ее взгляд. – Панна мне все еще не доверяет?
– У меня есть поводы не доверять. Вы помните Анелю Кириенкову? Она мне сказала, что вы умерли. Она с панной Антонидой вас похоронила.
Загорелая шея в распахнутом вороте, над ней породистое лицо, глаза серые с плавающей желтой искрой, пугающие и нежные одновременно. И, как внимательно Гайли ни всматривалась, ни словом, ни взглядом не выдал – что в замешательстве.
– Анеля Кириенкова? – переспросил Алесь безразлично. Помедлил: – Отчего же, помню. Молочная сестра моей матери, упертая тетка. Раз взялась меня спасать. Сидел у них в погребе, думал, вылезу – убью. Значит она с панной Антонидой меня хоронила? Ну что ж, – он стукнул кулаком по черемухе, – спасибо им обеим, что меня… живцом.
Вперил Гайли в лицо совиные очи:
– Я не в обиде. Ну, не отличили впавшего в каталепсию от покойного, так и медицина ошибается, – дернул пухлыми губами. – Гадюка меня укусила, на Сдвиженье. Простит панна, что ей не поисповедался?
Гайли сглотнула.
– С тех пор змей не то что боюсь – не люблю. Бывает, что от яда такое приключится – впадет человек в оцепенение. Вот и со мной так. Вроде слышу, как ходят, говорят надо мной, поворачивают… а шевельнуться, сказаться – не могу. Очнулся в склепе, от вони гнилой. Ничего не соображаю, холодно, больно, ладно, крышка неплотно сидела – перевалился как-то из гроба наружу. Ударился больно. Отлежался – и из склепа выполз. Панна?…
