Мария Теплинская - Дядька
— Я ведь ему скрипку привез, — произнес он сбивчивым от волнения голосом. — Возьми!
Горюнец бережно принял на руки Васин сверток и стал осторожно его разворачивать. Откинув последний угол платка, он увидел изящный корпус небольшой скрипочки, покрытой темным лаком, с туго натянутыми струнами на резной подставочке и маленькой завитой головкой. Задумчиво провел он пальцами по гладкой полированной деке, затем тронул струну — она тут же отозвалась чистым вибрирующим звуком.
И больной вдруг зашевелился, вздрогнул ресницами, чуть приподнял тяжелые веки.
— О Боже! — вдруг вспомнил о чем-то Вася. — Санька же Луцук со мной приехал, вместе мы и вернулись… Погоди трошки, я зараз!
Единым духом он вылетел в сени, накинул свой полушубок и, даже не застегнув его толком, помчался прочь со двора. Горюнец рассеянно положил скрипочку на стол — грязных мисок на нем, слава Богу, уже не стояло: вчера к нему забегала Леська и все перемыла.
В скором времени на дворе вновь послышался скрип снега, затем топот ног по ступеням крыльца, и в хату снова влетел Василь, а вслед за ним — Санька с таким же свертком подмышкой.
— Скрипку вот принес, — выдохнул он. — Ну, коли ему это поможет…
Он единым духом развернул теплый платок и достал старую прадедовскую скрипку, которой так гордился его род, и к которой никто чужой не смел прикоснуться.
Глубокий и словно бы чуть терпкий, как старое вино, голос прадедовской скрипки пронзил скорбную тишину. Горюнец подумал, что Саня сейчас заиграет его любимую «Калину» или «Наклонилася верба», а потому был крайне изумлен, когда из-под Саниного смычка вдруг полилась мелодия той самой казачьей песни, которую они с Митрасем так любили.
У Сани был изумительный слух: он эту песню слышал всего-то раз или два, однако мелодия лилась безупречно, без единой неверной ноты. Голос скрипки звучал одиноко, никто ей не подпевал — хлопцам это казалось кощунственным в такую минуту, но слова песни сами собой всплывали в памяти:
Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да много виделось…
И тут больной, что давно уже ничего не слышал и никого не узнавал, снова вздрогнул ресницами, разлепил пересохшие губы и тихонько простонал:
— Во сне привиделось, дядь Вань…
— Во сне, во сне, — заворожено откликнулся дядька. — Ты слушай, Митрасику.
А скрипка все пела и пела. С последней отчаянной надеждой глядели хлопцы на скрипача — все они помнили старую сказку о том, как музыка помогла исцелить безнадежно больного, прогнала смерть, уже стоявшую у него в головах. И теперь они сами, несмотря ни на что, упрямо надеялись, что старая сказка вдруг обернется явью.
Чуда не произошло. Глаза больного вновь закатились, и он ушел все в то же глубокое забытье.
Саня в отчаянии оборвал мелодию, бросил смычок на стол, с досадой рванул себя за русые кудри.
— Не помогает… — выдохнул он в приступе внезапного горя. — Даже э т о не помогает…
Горюнец положил руку ему на плечо:
— Не кори себя, Алесь. Все мы под Богом ходим…
— Я ведь даже не помирился с ним толком, — едва не плакал бедный скрипач. — Все-то гонор свой тешил: как, мол, это я с таким мальцом первым мириться буду… А теперь, верно, уж и не…
Он так и не произнес последнего слова, спохватившись, что, как ему не тяжко, а Янке еще тяжелее.
— Ничего… Даст Бог, еще помиритесь, — ответил Горюнец, поглаживая его по голове и моля про себя того самого Бога, чтобы Алесь не заметил, как дрожит его рука.
Саня Луцук смог еще на несколько дней задержаться в Длыми, однако Васе Кочету строгий отец не позволил остаться даже на день. Мало ли, что там у Янки; эка беда — малец захворал! Да и помрет — наклад невелик, вон сколько их мрет по соседним весям! А чтобы взрослый здоровый сын дома сидел да баклуши бил, вместо того, чтобы, как все честные хлопцы, гроши для семьи зарабатывать — этого он, Роман Кочет, никак не допустит. К тому же и Агатка вон подрастает, приданое нужно готовить, а какое уж тут приданое, коли Василь грошей не заработает! О том, что Агатке только этим летом сравнялся восьмой год, а посему приданое ей потребуется еще очень нескоро, Роман Кочет не желал даже слышать. Завтра с утра Васька снова отправится на промысел, а нет — так пусть домой носа не кажет!
К вечеру Вася вновь зашел к другу — проститься.
— Надолго теперь ухожу, Ясю, — вздохнул он. — До самой весны, поди, не увидимся.
— До Бреста едешь? — спросил Горюнец.
— Ну что ты, в Бресте нынче и делать нечего, — ответил Вася. — Работы нет, ездоков мало, все на своих двоих все больше… Разве что пан какой важный — да и у тех свои выезды, а коли и возьмет кто нашего брата — так и тут на одного ездока пять извозчиков приходится. Нет, я на большой гостинец, что через Гродно до Питера тянется, там теперь все наши хлопцы. Вот через Гродно теперь много ездят. Панам-то столичным, поди, и делать больше нечего, кроме как по гостинцу туда-сюда разъезжать! Стоскуется такой непутный пан в Варшаве — куда же ему и дорога, коли не в Питер? Одолеет в Питере скука — он тут же и назад, до Варшавы. Так и катаются, а нам с того гроши идут. Ты, однако, Ясю, не торопись горевать. Глядишь, и обойдется еще, — заверил он напоследок.
Горюнец подошел к постели больного, зачем-то коснулся рукой сухого горячего лба, поправил чуть сбитое одеяло.
— Ты не поверишь, Васю, каким я богомольным сделался в эти дни, — признался он. — Каждый день молю Матерь Божию, чтобы спасла, исцелила, и на меня бы, грешного, не держала обиды…
— Далеко Матерь Божия, — серьезно ответил Василь. — Ты, поди, и сам знаешь, кого молить-то надо.
Горюнец внезапно отшатнулся от него, ровно от прокаженного.
— Нет! — выкрикнул он в ужасе. — Даже думать о том не смей, слышишь? Грех великий…
Он не знал, что Василь уже и сам просил лесного идола, чтобы спас безвинного хлопчика, охранил от беды неминуемой. И Леська каждый день возносила молитвы Дегтярному камню, отчаянно надеясь, что мольба ее будет услышана. Ничего этого он не знал, да и знать ему было незачем, что его близкие ради него уже ввергли себя «во грех великий».
Он не помнил, сколько прошло времени со дня Васиного отъезда — видимо, не так много. Но ему самому казалось, что уже долгие годы, да что там годы — целые века он намертво оторван от живого мира, один на один со своей бедой. И однажды, когда в изнеможении прикрыл он глаза, пригрезилась ему голая степь, дочерна выжженная злым ветром, темные клубы грозовых туч, и под ними — русоголовый израненный витязь, что бессильно склонился на опущенный меч. Кружит, вьется волчком, ходит злым смерчем вкруг него неведомая черная сила, обвивается ядовитым гадом.
