Мария Теплинская - Дядька
Он вздрогнул, движением ресниц прогнав жуткое видение, и вдруг понял, что тот обессилевший в бою витязь — он сам. Усилием воли заставил он себя встать и прошелся по хате из угла в угол, чтобы не заснуть ненароком.
К вечеру закурилась, разыгралась, разбушевалась метель. Небо смешалось с землей; в порывах ревущего ветра носились тяжелые ошметки мокрого снега. Вихри вертелись воронками, свивались в спирали, мчались клубками пятнистых змей. Ничего было не разглядеть в этой кишащей, ревущей, воющей жути, лишь кое-где тускло светились огоньки в окнах.
Горюнец ждал неминуемого отчего-то именно в эту ночь. Страшная догадка уколола его еще днем, когда он случайно глянул на отощавшую Митранькину руку, выбившуюся из-под одеял — и ужаснулся, увидев, как внезапно посинели ногти. Еще утром не были они такими.
И теперь он сидел, как на иголках, переводя взор с лица больного на дверь, откуда, как ему отчего-то казалось, должна была прийти грозная беда.
И в самом деле, когда стало совсем темно, и зашевелились, как злые духи, жуткие черные тени на стенах, со двора до него донесся сквозь рев метели короткий пронзительный визг Гайдучка, а затем — он это явственно расслышал — тяжелые медленные шаги, тихие и осторожные.
Он опрометью бросился в сени, приоткрыл дверь на улицу. Мокрый тяжелый ветер с силой ударил в лицо, сорвал дыхание, подхватил и затрепал волосы. Он замер на пороге, тщетно пытаясь что-то разглядеть в этой снежной ревущей мгле. Шаги стихли…
И в этот миг из хаты послышался едва различимый стон больного:
— Пить… Дядь Вань…
Он тут же бросился в хату, едва прикрыв дверь; порыв ветра прижал ее крепче.
Поднося к запекшимся губам больного кружку с водой, Горюнец внезапно услышал сухой треск задвигаемого засова. Он оглянулся через плечо — и кровь застыла у него в жилах: в нескольких шагах от него, в темном углу возле двери, черным изваянием возникла ужасная старуха. Платок ее был надвинут на самые глаза, и в них дьявольским огнем вспыхивали красные блики — отражение неровного пламени лучины. Нос, похожий на кривой корень, свесился до самого подбородка, запавший рот ощерился в ехидном оскале; черными обломками торчат зубы… Старуха глядела на него в упор, с нескрываемым торжеством и словно даже с каким-то сожалением. Казалось, за этим взглядом сейчас последует обрывающий душу свист, и страшной молнией блеснет смертоносная коса, не знающая ни пощады, ни промаха.
После краткого оцепенения ужаса Горюнец внезапно ощутил какой-то неудержимый напор, смешанный с безнадежным отчаянием. В глазах его потемнело и, вконец потеряв рассудок, качнулся он в сторону, схватил наперевес, как, бывало, хватал ружье, стоявший возле печки ухват и снова замер против нее, бесстрашно глядя ей в лицо расширенными глазами, в которых застыли искры безумия.
И тут же у бедняги оттаяло сердце, едва он услышал совсем человеческое, будничное ворчание:
— Да цыц ты, скаженный! Убьешь ведь!
Он в сердцах отшвырнул ухват и яростно сплюнул. И в самом деле, лихорадка возьми да перун тресни, как он сразу не узнал? Это же бабка Алена притащила свои столетние кости! Только вот что ей тут надо? И… как она сюда попала — через закрытую-то дверь?
Но главное, что его отчего-то успокоило: едва старуха заговорила, как по всей горнице разнесся сладковато-мутроный дух тления, и Горюнец невольно обрадовался ему как чему-то знакомому.
Бабка развернулась к нему:
— Как попала — то моя печаль, — сказала она, прочитав его думы. — У тебя, что ли, хлопец захворал?
— У меня, — отозвался он без особой охоты, устало махнув рукой.
Бабка Алена решительно, хоть и заваливаясь при этом набок, направилась к постели больного. Протянув уродливую иссохшую руку, бесцеремонно откинула одеяла; скрюченными пальцами принялась постукивать по жалким худеньким ребрышкам. Янке невольно вспомнилось, что точно так же осматривала его и бабка Марыля.
Старая ведунья, вновь угадав его мысли, обратила к нему свой взор. Глаза ее на темном лице теперь волшебно светились.
— Марыся? — усмехнулась бабка. — Что с нее взять? Молода еще, сила у ней не та. Ты иди сюда, поближе…
Своей жуткой рукой старуха больно ухватила его за шею, притянула ухом к самому своему запавшему, источающему зловоние рту.
— Права она, соколику, — зашипела бабка в самое ухо. — Грозная сила тебя стережет. Черная сила, злая. Разве только обмануть ее можно. Только знай: потом она снова придет; вдругорядь уж ее не обманешь…
И тут же, резко переведя на другое, спросила:
— Кипяток есть?
— Нема, — развел руками Янка. — Я и не стряпался нынче.
— Согрей, да живо! — велела старуха, и тут же недовольно заворчала: что мол, взять, с отпетого разгильдяя, у которого все из рук валится и чего ни хватишься — никогда не найдешь.
Покуда хозяин возился с кипятком, старуха принялась раскладывать на столе свои неразлучные корешки и былинки, сушеные листья и кусочки коры, веточки с семенами и какие-то ссохшиеся до неузнаваемости ягоды, среди которых мелькнуло что-то похожее на можжевельник. Эти сухие черно-сизые плодики старуха зачем-то отодвинула в сторону, на самый край.
Янка меж тем сунул в печь горшок с водой и подошел к ней. Обычно он не обращал внимания на бабкины корешки — трава и трава — а теперь взглянул на них с нежданным интересом.
— Это что у вас, бабунь — никак, можжевельник?
— А то кто ж? — равнодушно ответила бабка. — Он самый и есть, касатик ты мой синеокий, можжевельничек. Вам бы горелку на нем настаивать, а мне — добрым людям на поправу.
— А это, вроде, на мяту похоже, — снова подал он голос.
— А как же — мята она мята и есть — полевая, луговая, душистая… Косточки парит, хворобу злую прочь гонит.
— Так и я его мятой поил, — вздохнул Горюнец.
— Ну и что же? — зорко глянула на него бабка.
— Сами видите, как помогло, — кивнул он в сторону больного.
— Одной мятой, голубе, пои не пои, много не выпоишь, — назидательно изрекла бабка.
Вдруг среди разных травок и корешков он высмотрел самую обыкновенную сосновую хвою.
— А это зачем? — ткнул он в нее пальцем.
И тут совсем нежданно бабка не на шутку рассердилась:
— От ведь какой неуемный — зачем да почему! — прошамкала она, прикрывая хвою ладонью. — Это уж не твоя забота — зачем! У тебя вода уж кипит, на кирпичи вон плещет, а ты все тут лясы точишь! Беги снимай!
Он послушно поднялся, взял ухват — тот самый, которым совсем недавно грозил злополучной бабке, быстро выдвинул из печки горшок, из которого уже и в самом деле сердито плескала и шипела вода.
