Мария Теплинская - Дядька
До самого дома Горюнец не проронил ни слова, и лишь в привычном тепле родной хаты коротко и тихо сказал вошедшим следом женщинам:
— Спасибо, тетки.
Дрожащими руками он принялся стаскивать с Митрася промокшую одежду. Где-то за чужими спинами причитала и билась в рыданиях Катерина:
— Не виновата я! — истошно взвизгивала молодка. — Як Бога кахам, не хотела…
Янка как будто не слышал: в этот миг ему было явно не до того, виновата ли Катерина, и здесь ли она вообще. Он яростно растирал едкой пахучей настойкой закоченевшее Митранькино тело, да так, что косточки хрустели.
Меж тем кое-кто из соседок — те, что постарше — поняли, что они тут лишние и тихонько заторопили к выходу остальных. Молодки стали послушно выходить одна за другой.
Едва успела выйти последняя, как в сенях снова хлопнула дверь, и Горюнец, обернувшись, увидел Леську, по которой так безнадежно тосковал последние дни. Краски отхлынули у нее с лица, платок съехал набок, и выпавшая непокорная прядь трепалась возле щеки.
— Липовый цвет запарь! — кивнул он девушке. — Ты знаешь, где… Кипяток в печке, готовый.
Леська насыпала в глиняную кружку липовый цвет с мятой, заварила кипятком и сверху накрыла Горюнцовой шапкой.
— Бог ты мой, как же так? — повторяла она. — Такой разумный, осторожный…
— Да ничего со мной не будет! — простонал Митрась, чье тело дядька по-прежнему неумолимо терзал железными руками. — Сама ж ты рассказывала, как той зимой Хадосьин Юрка под лед провалился… Ой-ой!..
— Так то Юрка, — возразила девчонка. — Этого телка хоть на всю зиму в лед заморозь, ничего с ним не станется…
— Так и со мной не станется, я живучий! Сколько раз в прорубь падал, покуда у тетки жил…
— Дай-то Бог! — ответила Леська.
И невольно осеклась, случайно глянув на Янку. Лицо его было по-прежнему бледно той мертвенно-жуткой бледностью, что так пугала ее, а глаза как будто остекленели, глядя на что-то неотвратимо-ужасное, видимое лишь ему одному.
Наконец он кончил-таки терзать худое мальчишечье тело, закутал Митраньку одеялами и тулупами и сунул ему в руку кружку с горячим питьем. Лишь тогда Леська решилась подойти к нему, неподвижно застывшему возле окна. Теплыми руками обняла она его сзади в бесполезном желании хоть немного успокоить, припала щекой к его горячей спине, где-то промеж твердых острых лопаток.
— Вот она, Лесю, недоля, беда моя черная! — прошептал он глухо. — Настигло-таки…
— Ну, может, обойдется, Ясю? — спросила она дрогнувшим голосом, уже зная, что и сама в это не верит.
Он лишь обреченно мотнул головой, и она с каким-то внезапным страхом заметила, как скользнули по серебристо-льняному вороту завитки волос у него на шее.
Несколько дней спустя тетка Хадосья встретила его, идущего с тяжелым коромыслом от колодца. Он явно торопился, и коромысло дрожало на его плече, ведра с жалобным скрипом раскачивались, вода плескала горстями, а он ничего не видел перед собою. Хадосья всплеснула руками при виде его закаменевшего, черного от горя лица и потухших глаз.
— Ахти беда! — ахнула сердобольная женщина. — Да что с тобой, голубе, на тебе же лица нет…
— Помирает мой хлопчик, — глухо откликнулся Янка. — И мне не жить без него.
И вновь торопливо пошел вперед, по-прежнему неловко расплескивая воду.
Он не помнил, как добрался до своей хаты, как опрокинул в большую бочку оба ведра — и тут же бросился к печке, где укрытый всем, что нашлось в доме, лежал Митрась. Прохладной с улицы ладонью дядька коснулся его горячего бледного лба, отвел припотевшие прядки волос. Больной с трудом разлепил пересохшие губы и чуть внятно простонал:
— Пить… Дядь Вань…
— Здесь я, Митрасику, никуда не ушел, — дядька поднес к его губам плошку с водой.
Горюнец оказался прав: злая недоля все же настигла их. Не помогли ни едкая настойка, ни горячее питье, сготовленное Леськой. В ту же ночь у хлопца открылся тяжелейший жар, он забредил, заметался без памяти. Без конца просил он пить, то и дело кликал своего дядю Ваню — и не узнавал его.
Наутро Леська побежала за бабкой Марылей, и к полудню в Горюнцову хату пожаловала спокойно-деловитая старушка, в сером зипунчике и рябеньком платке на ладную неторопливую курочку. Бабка Марыля огляделась кругом, приветливо кивнула хозяину, узнавая.
— Ну как же, помню я тебя, хлопче, приходил ты до меня по осени — на воде гадать — помнишь?
— Правду мне сердце вещало, — мрачно откликнулся Горюнец. — Захворал хлопчик мой.
— Да и хату эту я знаю, — продолжала старушка, как будто и не услышав последних слов. — По весне я сюда ходила, бабоньку одну пользовать, да только ничего не смогла поделать — все одно померла.
— То мать моя, — пояснил Горюнец. — На пахоте надорвалась.
— Да, я помню, — кивнула старушка. — Теперь только и вспомнила. А ну, покажи-ка мне хлопца.
Тот послушно откинул с Митрася пачку одеял. Ведунья ощупала больного сухонькими пальчиками, припала ухом, послушала хрипящее дыхание. В тот же миг больной зашелся тяжким и долгим приступом сухого кашля. Ведунья даже не вздрогнула, лишь задумчиво посмотрела в никуда, словно видела что-то, доступное ей одной. Потом сурово и печально посмотрела на Янку, с нетерпением ждавшего ответа.
— Худо дело, солдатику, — вздохнула она. — Горячка — дело немудреное, тут бы я управилась. Иное худо: недоля черная тут замешана. Крепко ты, видать, ее прогневил.
— Как же мне быть? — в бессильном отчаянии воскликнул он. — Ничего бы не пожалел, лишь бы поднялся, поправился…
— Не знаю, — печально откликнулась бабка. — Не моя тут сила нужна. Кто другой, может, и выручил бы, а мне с той недолей не справиться.
Напоследок она все же дала совет, от которого тоже вдруг повеяло печальной безысходностью:
— Укрой его потеплее да воды студеной больше давай. Не то сгорит заживо…
Горюнец, впрочем, и сам это знал. Простую горячку он и сам бы вылечил, без лесной ведуньи бы справился. Он уж и так испытал все средства, какими в свое время лечили от простуды его самого — припарки, сало барсучье, однако лучше Митраньке не становилось. Как и в первый день, полыхал он жаром, а личико его с каждым днем становилось все бледнее, все прозрачнее, а приступы кашля делались все более мучительными и жуткими. А дядьке еще приходилось разрываться между больным и хозяйством, которое все же требовало какого-никакого, а пригляда. Он давно уже махнул рукой на неприбранную хату и немытые миски на столе. Мисок было немного: лежавший в забытьи Митрась ничего не хотел есть, а дядьке было просто не до того, и он лишь порой перехватывал на бегу что ни попадя. Когда прибегавшая к нему Леська собралась было навести порядок, он остановил ее:
