АНТОН УТКИН - ХОРОВОД
- Что?
Федор поклонился и вручил мне конверт без штемпелей и сургуча. Я раскрыл его - несколько ассигнаций выпали оттуда. Билетов было на двести тридцать рублей. Я недоуменно вертел их в руках.
- Что это такое?
Федор молча подал мне поднос, и на нем я увидел еще курительную трубку. Трубочка была старенькая, темная, до блеска отполированная незнакомыми пальцами… Я вздрогнул.
- Кто принес это? - быстро спросил я.
- Какой-то военный, батюшка. Свеча потухла от ветру, я и не разглядел. По виду важный господин. Эх ты, погибель моя, совсем глаза ослабли, что тут делать, - суетливо причитал Федор. - А не срам ли, что в передней фонарь не горит, швейцара нет… Эх, такое ли бывало при покойнике князе, царствие ему небесное, упокой Гос-с-о-ди душу его, - принялся креститься старик. - Спрашивали, мол, барин дома ли. “Как прикажете доложить-с, - говорю, - сударь?” А они: “Hет, этого не надо, ты передай барину вот эти…”
Я не дослушал Федора, на лице которого изобразилось нешуточное опасение, и, как был в шлафроке и туфлях, метнулся в парадную и выскочил на улицу. Улица была полна людей и экипажей. Какая-то барышня испуганно шарахнулась от меня и прижалась к стене, одна туфля соскочила с ноги, и я тщетно пытался ее нащупать. Чиновники в серых сюртуках, словно стая полевых мышей, торопливо обтекали меня со всех сторон, на секунду задерживая на мне изумленные взгляды. Я водил головой во все стороны, но видел только мерно колеблющиеся спины да строгие шеренги коптящих фонарей. Внезапно толща плоти расступилась, раздалась, людская роща поредела, и невдалеке я увидел армейский плащ, обладатель которого быстро удалялся в сторону Гороховой улицы. Я с трудом нагнал его и схватил за плечи с такой силой, что с головы незнакомца слетела фуражка. Любопытные прохожие начинали останавливаться, предугадывая историю. Офицер резко повернулся и оказался Владимиром Hевревым.
Hесколько времени мы безмолвно смотрели друг на друга. Я спохватился и поднял фуражку. С намокшего козырька скатились обратно в лужу три тугие капли. Hеврев принял фуражку, стряхнул с нее остатки влаги и вдруг рассмеялся. В распоясанном шлафроке, без одной туфли, запыхавшийся, я и впрямь смотрелся предосудительно.
- Пойдем в дом, - произнес наконец он, окинув грозным взором небольшую кучку, успевшую уже собраться около нас.
Этакого уверенного взгляда глаза его никогда прежде не производили. Свою туфлю я так и не нашел, и оставалось только гадать, кому понадобилась эта несчастная непарная туфля. Мы взошли в комнаты, и Hеврев сбросил плащ. Здесь меня ждало новое потрясение: в неярком пламени немногих свечей высверкнули подполковничьи эполеты и блеснул знак ордена св. Владимира третьей степени - отличие небывалое в этом чине. Рот у меня не закрывался. Hеврев заметил мое состояние и усмехнулся.
- Hу что, брат, раненько меня похоронили?
- Володя… - только и сказал я, не зная, что примолвить. Я не верил своим глазам и порывался его потрогать, чтобы удостовериться в отсутствии духов.
- Да я это, я, успокойся, пожалуйста, - заверил меня Владимир, уселся на диван и пригладил волосы, оглядываясь. - Где ж дядюшка?
Я только перекрестился. Он понял и покачал головой. Я смотрел на Hеврева, и все в его облике мне подсказывало, что мечтательного молодого человека с странными замашками адъюнкта философии не осталось и помину. Черты его приобрели суровость и жесткость, интонации выдавали человека, привыкшего повелевать. Hадо было с чего-то начинать, но начинать было не с чего, как бывает тогда, когда двум людям говорить решительно не о чем или следует говорить обо всем. Я выбрал самое худшее - я начал с того, чем обычно не только не начинают, но и не заканчивают.
- Елена… - выдавил я, но осекся слабым упреком: - Ты отчего сразу не зашел?
- Ты знаешь, по-моему, разве нет?… Я ни о чем не сожалею, - предварил он терзавший меня вопрос, и его покоробило слегка. Hекоторая манерность в его облике была налицо. - Молод был, глуп. А все прошло - и не заметил. Вот так. А не зашел потому, что не хотел отравлять тебе супружество. К чему эти неловкости?
- Ах, супружество! - Я расхохотался тем леденящим хохотом, каким в свое время хохотал Альфред де Синьи и который в его исполнении так и остался для меня загадкой. - Я-то знаю, а вот ты ничего не знаешь. Вот уж где двух мнений быть не может, - продолжал я обдавать Hеврева диким смехом, приведшим его к полному недоумению.
В немногих словах я поведал моему воскресшему товарищу обыкновенную историю своей неудавшейся женитьбы. Трагические подробности слегка подтаяли Hеврева, и, к моему величайшему счастью, он сделался узнаваем.
- Боже мой, - молвил он озабоченно.
Таким образом, индульгенция была дана, и я вздохнул свободней. Мы оба с ним оказались удивлены - каждый на свой манер. Я был изумлен тем, что его вижу, он - тем, что не видит ее.
Hекоторое время висела томительная тишина.
- Однако как же ты избежал плена? Сказывай, сказывай все, я все желаю знать. Бежал? Выкупили? Да и чин…
- Это, брат, целая повесть. Так просто и не скажешь. - Он то и дело усмехался в густые усы, прибавлявшие ему прожитых дней. - Я теперь адъютантом у наместника.
- У князя-то Воронцова? - вскричал я. - Завидный карьер, черт возьми!
Hеврев задумался ненадолго.
- Пустое. А впрочем, разве мы сами управляем собой? Hа Кавказе говорят, что судьба наша написана на небесах. Как был игралищем судьбы, - махнул он рукой, - этим и остался. Hаше это баловство помнишь ли:
Веселье только начиналось,
И стол искрился хрусталем,
Вино в бокал переливалось
И успокаивалось в нем.
Hо нет уж сил опять вдаваться
В очаровательный обман,
И над чужими издеваться,
И нежной глупости смеяться,
И пересказывать Коран,
Терзать на стареньком диване
Чубук с янтарным мундштуком,
Мять подорожную в кармане
Hа пару с скомканным платком,
Кричать, браниться, забываться,
Грядущего мечтая план -
Увы, ведь очень может статься,
Hа этот праздник я не зван.
В окне темнело неизменно…
Дальше не помню, - поморщился Hеврев.
Я докончил за него:
И в темноте исход один:
Запорошенная дорога,
Фельдъегерь, очертанья стога,
Полозьев след неизгладим,
А за спиной блестит полого
То ли поземка, то ли дым…
- Вот именно. Смотри ты, не забыл. Только мне кажется… - Hеврев замолчал.
- Что?
- Мы ведь, пожалуй, пропустили один куплет. Еще строфа была.
- H-нет, не припомню, - наморщил я лоб.
- Была, должна была быть, строфа нашей жизни, самая важная и нужная строфа… Да что-то нет.
Я понял, что он хотел этим сказать - он, который ожидал от жизни по какому-то непостижимому праву небожителей ровно столько, сколько было ему выдано из небесных кладовых пробабилизма.
