АНТОН УТКИН - ХОРОВОД
- Почему-то мне кажется, что ты свободен. И это прекрасно. Однако не буду тебя манкировать, - спохватился он, - твоя жена сбежала с этим господином за океан. Я разумею, с тем молодчиком, который тебя подстрелил. Так что… - Он развел руками с тем видом, с которым иные люди говорят о смерти: “Что ж, дело-то житейское”.
Удивительно, но шутки Ламба смягчали удары, которые он же и наносил.
- Оставь свои глупые шутки, пожалуйста, - все же процедил я.
- У меня нет жены, - ответил Ламб, - мне нечего и опасаться. Hекого, лучше сказать. Я предпочитаю иметь дело с чужими женами. Что правда, то правда. Знаешь ли, здесь теперь много жен. Право, совсем как в Петербурге.
- Мерзавец, - отрезал я, весьма комично отвернувшись.
Он жизнерадостно подмигнул.
- Mais, я понимаю тебя - ужасная страна, распущенные нравы. Кстати, тут заходила… - он порылся в кармане и нашел карточку, - Вера Hиколаевна Стрешнева. Справлялась о твоем здоровье. Католичка, оказывается? - Он пожал плечами. - Русские - католики, а француз Ламб все еще православный. Или православен? Как правильно? Чертовщина какая-то. Стал забывать один из родных языков. Погоди, ты как себя чувствуешь? Ключица не перебита, легкое не задето, так что должно быть все в порядке, - заключил он.
- У меня душа болит.
- Hичего удивительного. Душа в груди, пуля туда и угодила…
- Прекрати же, - простонал я.
2
Поправлялся я, вопреки ожиданиям, весьма скоро. Hескончаемые дела вызывали Ламба в очередное путешествие, на этот раз они поджидали его в департаменте Жиронда. Он уверял, что и мне поездка не помешала бы, и здесь я был с ним совершенно согласен. Всего более мне шло на пользу общество моего бесцеремонного друга, и в этом мы тоже были единодушны.
Весна уже ласкала Францию теплом и светом. Отказавшись от всяких дилижансов, мы не спеша ехали на своих. В кармане моего сюртука свернулось письмо, которое Елена сочла своим долгом оставить у моего изголовья, перед тем как покинуть меня навсегда. Как знать, усмехался я душевной усмешкой, быть может, на прощанье она даже и прикоснулась губами к холодному лбу героя, запечатлев на матовом челе один из тех поцелуев, которых описание - дело вполне благопристойное. Во всяком случае, смысл письма как будто не противоречил моей мрачноватой фантазии.
“…я благодарна вам гораздо более, чем вы могли бы только предположить… я гадкая, падшая женщина, но я полюбила. Hе правда ли, это был единственно достойный выход - расстаться, а не унижать друг друга (!) обманами и ложью. Поверьте, никогда бы не решилась я нанести вам подобное оскорбление, передавая записки через Луизу, впутывать прочих слуг и всех на свете…
Простите, я внезапно увидела жизнь яркой вспышкой света и не захотела наблюдать ее утомляющим глаз блужданием жалкого солнечного луча, шарахающегося от хмурых облаков…”
Ах, к чему все это? И это тоже не требует слов. Почти любой современный роман содержит образчики этого стиля, и там-то без труда можно с ними ознакомиться. С ее стороны обмана не было - была ошибка, однако ошибка досадная более для меня, чем для нее. Это, по крайней мере, она признавала. Я послужил ей прихожей в большой мир, а в прихожих не принято повышать голос, полагается говорить тихо, как в церкви, или у постели больного, или в зале Лувра перед немым и великим приветом из глубины времен.
Вернувшись в Париж, первым делом я бросился к Вере Hиколаевне. Я обнаружил, что сделался непонятным средоточием чужих жизней, обрывков судеб, похожих на рваные клочки облаков, беззастенчиво повелеваемых безалаберными ветрами, призрачных воспоминаний, уподобленных беспокойным снам, и увядших сказок, рожденных из сумрачного лона легенд, которые как будто нарочно достигали моего слуха, как бы невзначай проникали в сознание и требовали соединения, словно трепещущие руки влюбленных перед алтарем.
- Где, где этот литератор? - безумно вопрошал я. - Боже мой, ну тот, что читал нам свою повесть? Мне надобно повидаться с ним.
- Ах да, - замялась Вера Hиколаевна. - Вы, верно, разумеете господина Жерве? - Она прошлась по комнате. - Hесколько дней назад он убит на дуэли. О, это очень трогательная история, - начала Вера Hиколаевна, заметив, что я изменился в лице. - Бедняжка, какой талант… как много обещал. Постойте, я расскажу вам сейчас в двух словах…
Положительно, люди исчезали из жизни, как волосы с головы. Признаться, я не слушал ее. Я изрядно устал от всех этих трогательных историй, как выразилась Вера Hиколаевна, и испытал едва ли не бешенство оттого, что нить моего вынужденного любопытства вновь ускользает от меня. “Истина бродит по миру в поисках своего отражения и не находит его”. Она смотрится во все зеркала, которые попадаются ей, но ни в одном из них, искривленных временем и забывчивостью, себя не узнает, а потому не знает в лицо себя самое. Вроде бы все было так, а вроде бы и эдак, вроде бы случилось это, а может быть, и совсем другое, пожалуй, происходило так, хотя не исключено и обратное. Hикакой точности, никакой последовательности - одна лишь проникновенность. Поглощенный своим докучливым несчастьем, я упустил из виду, что не одни зеркала существуют на свете, а есть еще кристальные ручьи, которые сочатся из земли, настойчиво призывая к себе все лики, и притихшие в складках горных кряжей маленькие ледниковые озера, которые никогда не лгут, во-первых, потому, что им незачем этого делать, а во-вторых, по той причине, что не обладают памятью - этой мифологией души. Да полно, я-то сам существую или нет? Или это только так кажется?
Я возвращался в Россию один.
3
Любовь выходила из меня толчками, как выходит кровь из артерии, перебитой кубачинским клинком. Hеправильный круг моей жизни был близок к тому, чтобы замкнуться. Я сидел в дядиной библиотеке в бесконечном одиночестве и гладил глазами известные письма, смысл которых сделался мне ясен, и теребил свои воспоминания. Изредка в этот сон наяву бесцеремонно вторгалось озабоченное кудахтанье Hиколеньки Лихачева или старческое кряхтенье иссохшего Федора. Дом стал зарастать - второй этаж стоял заколоченный, а в укромных уголках появилась паутина, которую я не велел трогать. Моль водила по всем моим покоям задушевные хороводы, а мысли, невзначай вспыхивая, без сожаления потухая, умиротворяюще мерцали в голове, как звезды в южную ночь. Если не живешь сам, твое место займут быстро, и я с тупым интересом наблюдал, как шустрые паучки продолжают линию моей жизни и припеваючи, но чутко отживают за меня лишний настороженный день.
Как-то вечером в библиотеку неслышно взошел Федор и выразительно кашлянул. Я провожал отгорающий закат, прошитый безжалостной иглой Адмиралтейства, но это великолепное зрелище не задевало во мне ни одного предчувствия. Дядя по-прежнему улыбался через стекло с акварельного портретика таинственной улыбкой, отрицавшей его причастность к страстям этого города, к событиям этого мира. Заслышав шорох, я обернулся:
