Александр Меньшиков - В краю молчаливого эха
Первосвет всхлипнул.
— А-но выведем его на воздух-то, подышати, — предложил кто-то из гостей.
И большая мужская часть отправилась во двор. Как обычно бывает, люди поразбежались по группкам. Кто-то закурил, кто завёл разговоры о том да о сём.
Так вышло, что Первосвет оказался с отцом в одиночестве.
— Помнишь Василя, сына дядьки Петра? Тваво дружка закадышного, — спрашивал батя, тоже решивший покурить трубочку.
— Ну а то! — махнул своей немаленькой ладонью Первосвет. Жест явно выдавал парня: «набрался» он уже прилично. — А чо? Чаво спрашиваешь?
— Схватили его в Орешке. Вместе с Богданом, Мишкой Крапивиным и Мишкой, сыном тётки Авдотьи.
— Чаво? — не понимал Первосвет.
— Головы порубили, — вздохнул батя. Кисет он так и не нашёл, потому покрутил в руках трубку, и убрал её назад. — А Егорку Лаптина, Савку, братьев Сыромятиных и Кирьяна Чевкина в каменоломни упёкли.
— За что? Ты чево батя мелешь?
— За чо да за чо! За оно самое! К бунтовшикам подалися.
Первосвет как открыл рот, так и остался с раскрытым сидеть. Глаза по пятаку, клипают, словно заговоренные.
— Опосля-то ить победы над бунтовшиками, — негромко продолжал Окатий, — в наш Удел ринулся командор Дюжев из Погостовой Ямы. Знамо по приказу из столицы. Ейный полк живёхонько пробёгся по городкам, порядок наводити. В слободке да в Калиновом мосте не особо-то ить куражилися. А тута, в Жодино, старалися так-но, аж с портков выпрыгивали. Понаехали ить сюды и из Новограда… Всех спрашали, выискивали бёглых да причастных. — Лицо отца стало печальным. — Кой-ково ить забрали с собою, да осрамили на увесь свет-то.
— Кого? — спросил Первосвет.
А у самого пред глазами стяги с бронзовым усатым солнцем, да ратники в начищенных до блеска латах. «Стоящие по праву»… Н-да, ишь как перед столицей выделывались! А что ещё от этого Дормидонта Дюжева ждать?
Прав был Бор. Ох, как прав!
— Кого? — повторил вопрос Первосвет.
— И Лаптиных… всех… Деда Брему, ближника Матфея, Петра Шею… Старого сотника Дрёмова вместе с жонкой увезли. А остальным строго-настрого наказали не ерепенитися. Не то обещали ить хорошу жизнь устроити. Н-дась!.. Часть нашово гарнизона отправили на Святую Землю.
Отец тяжко вздохнул.
— Помогай ить нам всем Сарн, — пробормотал отец, глядя в небо. — Кожный-то ить десятый, почитай, с Жодино онако оказался замешанным. Даже богачи Лесковы. И отец, знамо, и сын. Но они то ли откуплись, то ли ишо чо, но ноне живы и здоровы.
— Итить твою мать! — схватился за голову Первосвет. — А я, батя, был там. В Орешке-то! Но не в первых рядах. А когда уже и ворота взяли… и площадь… Твою мать! Надо ж как оно вышло!
— Н-дась! Вон оно како быват. Ты по одну сторону, твои други — по иную.
— Ладно тебе! Други! Скажешь такое…
— А разве ить не так? — батя откуда-то вытянул чарки да пузатый штоф, и налил до краёв. — Помянем добрым словом всяк-но там погибшаго. Тожно ведь люди.
— Помянем, — кивнул Первосвет, запрокидывая в рот обжигающий первач.
— Не то нонче времячко. Совсем не то, — вздохнул отец.
Постояли, помолчали. Вот и снова в дом позвали. Первосвет неохотно встал и хмуро поплёлся вслед за остальными.
И опять разговоры про то да про сё. В одной стороне гутарят громче, в иной тише. Снова наливают. И вот в какой-то момент находится один из «зачинателей», все мгновенно замолкают, и в светёлке разливается, поначалу нестройный, а затем подхваченный и мужскими, и женскими голосами, хор:
А-а то-о не ве-э-тер ветку кло-о-ни-ит,
То не-э ду-убравушка шу-у-мит.
Мо-а-а-е серде-э-шко сто-у-нет,
Как-но-о восе-э-нний лист дрожи-ит…
Выводили так, что аж мороз по коже. Как кончили снова выпили. Потом чуток помолчали, каждый о чём-то задумался.
И вот понеслась другая песня — «А куды ить бяжишь, тропинка мила?»
Первосвет опёрся спиной о стену, чуть прикрыл глаза. Его мысли понеслись безостановочной рекой. На душе стало тепло, хорошо. Вспомнилось, как порой на мысе Доброй Надежды ночами снился родной двор, куст сирени у колодца.
«Здесь тебе, брат, не Сиверия! — рассуждала пьяненькая частичка разума. — Погляди кругом! Кому ещё ты так будешь нужен, как не дома?»
Песню окончили. Вновь загомонили, заспорили.
Первосвета же никто не трогал. И он даже был этому немного рад.
«О, Сарн! Как же хорошо!» — парень улыбнулся, прошёлся взглядом по всем присутствующим.
— Гм! — подал голос дед Прохор.
Он молодцевато приосанился, погладил бороду и снова громко откашлялся, прочищая горло. Затем отставил свою клюку и стройно затянул своим низким басом:
Да как ярами,
Да тёмными лесами.
Идём боротися мы
Праведно с врагом…
— Ты чо, Проша! — плеснула руками его жена. — Тс-с! Вона раздухарился!
И все зацыкали, мол, куда такую песню да в полный голос-то петь. Не ровён час прознают власти, тогда не сносить головы.
Но дед поднял руку вверх, затыкая всем рот, и продолжил уже громче:
Как родилися мы
Да в трудную годину.
Для славы жити
Да бороться нам дано!
«Ого! Давно я этой «боёвки» не слышал», — промелькнула в голове Первосвета последняя здравая мысль.
Но тут парня догнал первач, он почувствовал, что начинает терять связь с реальностью. Мозг тонул в мутном хмельном тумане. Но даже сквозь него в разум прорывались слова запрещённой песни:
…Наш горький плач
Свободы нам не даст!..
Мир перед глазами поплыл, всё закрутилось, завертелось… угасало… А слова становились все тише и тише:
…Как напитала ить
Нас болью-но утрата.
Идтить не смеет
Брат на брата…
А утро началось с громких петушиных перекликов. Кто кого перекричит. В сенцах послышалось чьи-то голоса.
Первосвет открыл глаза, и никак не мог взять в толк, где находится. Потом вспомнил, огляделся — в доме никого.
В окна пробивался яркий свет утреннего солнца. В свежевыбеленной широченной приземистой печи, расписанной весёлыми птичками да синеокими васильками, ласково плясали оранжевые языки пламени. Из-под крышки потемневшего котелка выбивались тоненькие струйки пара. В почетном углу под потемневшим образом Тенсеса едва теплилась лампадка.
— Дома… я дома, — эта мысль разлилась по телу Первосвета приятным теплом.
Вчерашний вечер казался просто сном. Далёким-предалёким сном.
Скрипнула низенькая дверка, вбежала Алёнка, младшенькая сестричка. Заметив, что брат уже не спит, она тут же заулыбалась и весело рассказала, что корова под утро отелилась.
