Леонид Порохна - Сказка про Ваньку
Помолчали. Пора было решать, и Ванька решил:
— Пошли кругом, в Заячью эту. И запомни, Пронька, ни в чем ты не виноват.
Тронулись, Фролка опять шел последним, бормотал под нос:
— Как знать, как знать… Может, и виноват.
Шли без остановок, к вечеру измотались полностью. Пронька пошатывался, но пер, как одержимый, погонял, поторапливал, все твердил, что медлить нельзя. Фролка с трудом, но держался, огрызался время от времени, мол, спать надо. А Ванька, хоть и спотыкался постоянно, все решал, кого слушать. Так и выскочили на полянку, мирную, аккуратную, посредине избушка стоит. И луна — круглая, желтая, размером небольшая, а светло от нее, покойно, даже Ванька остановился.
— Все, други, спать будем, — слабину Фролка почуял. — Или без меня топайте.
Пронька заскулил, заныл что-то кислое, Фролка наседал:
— Зимовье тебе не нравится? Отличное зимовье. Или что?
— Боюсь чего-то…
— Пронька, — вступился Ванька, — отдохнуть надо, идем-то еле-еле, к утру встанем.
— Боюсь я… — упавшим голосом тянул Пронька. — Боюсь. Если спать, так в лесу.
От этих слов Фролка повернулся, двинул к зимовью.
— Ванька, — бросил на ходу, — в зимовьях ночевал когда? Пронька всего боится, пускай сам в росе спит, Или тоже боишься? Ванька?
Тот решился, пошел следом, а Пронька засуетился, отбежал, пригнувшись, к лесу, крикнул:
— У хозяина-то на постой ладом проситесь!
— Пошел ты… — огрызнулся Фролка, шагая через порог.
Ванька услышал, у крыльца потоптался, сказал громко:
— Хозяин, впусти странника, не обидь.
Ответил ему Фролкин смешок:
— Заходи, заходи, впущаю.
— Зря ты так, — Ванька сел за стол, с трудом раздирая слипавшиеся глаза, — Пронька как лучше хочет. И знает что-то…
— Знает, знает, — Фролка сердился. — Что он знает? Чего сюда приперся? Я не знаю, ты не знаешь… Куда идти, если не знаешь зачем? А этот все гонит, дурак, а куда гонит? Я не знаю. Неизвестно, чего ему надо. Ты слышишь?
Ванька ответить не мог, потому что спал.
— Иди на лежак, — сказал Фролка.
Ванька хотел головой кивнуть, да не удержался, брякнул лбом по столу. Фролка усмехнулся, и не зло, по-доброму. Подхватил попутчика под руки, перетащил на лежак, сунул котомку под голову. Разулыбался чего-то, лег на скамью у окошка. Лежал и улыбался.
Проснулся Ванька, будто толкнул его кто, глаза открыл. Темно. Присмотрелся — дверь открывается медленно, а в проеме, в мутном свете — фигура. Черная, большая, неясная.
— Человечинка притопала, — прошелся по зимовью утробный голос. — Давить будем.
Ванька вжался в лежак и почувствовал, как мутится в голове, как и лежак, и избушка, и сам он повалились, поехали вниз, вниз, в бездну. Фигура надвигалась, видна была мощь ее, но очертания не прояснялись, походило на то, что слеплена она из земляных комьев, которые вот-вот должны рассыпаться, а не рассыпаются, наоборот, набираются страшной силы. Ванька цеплялся за ускользающее сознание, когда прямо из-под лежака, у самого его носа, поползла вверх, распрямилась другая фигура, такая же огромная, но в белом. Второй голос произнес предостерегающе:
— Не ты впускал, не тебе давить…
В последний миг перед тем, как провалиться в пустоту, почувствовал Ванька, как дрогнул лежак, сотряслось зимовье; рванулся за стенами, в лесу, то ли победный вой волчий, то ли предсмертный крик человечий. Сошлись две силы, схватились в поединке.
Ванька успел еще удивиться, отчего это шума в зимовье никакого, а снизу, из-под земли идет рокот, будто там валуны кто ворочает? И обмяк, пропал.
Проснулся Ванька, когда радостный солнечный луч ощупывал доски пола. В лесу орали птицы. Ванька лежал и думал, не приснилось ли ему вчерашнее? В зимовье все на месте, дверь закрыта, Фролка спит на лавке к стене лицом, уютно свернувшись калачиком. Окончательно сбрасывая дурной сон, шагнул к нему Ванька.
— Вставай, парняга!
Тряхнул шутливо за плечо. От толчка Фролка вывернулся, как без костей, повалился на пол. А лица нет, каша кровавая.
Ванька тащил его на полянку, от леса бежал Пронька. Уложили на травку, Проньку трясло:
— Пошли, пошли быстрее! Доночевались…
— Ты что? — глянул Ванька недобро. — Схоронить надо.
— Пошли, говорю, здесь не хоронят, — и еще подтвердил не поверившему Ваньке: — Не хоронят здесь, потом объясню. Уходим!
Потащил Ваньку к лесу. Фролка лежал, неприятно вывернувшись, будто высматривал, куда это они пошли?
До деревеньки не останавливались полных два дня. Пронька то принюхивался, то оглядывался, следы в траве искал; Ванька злился, пока не понял, что боится его спутник. И не просто боится — до холода в груди, до злого отчаяния, которое оборачивается силой и твердостью, дает звериную осторожность. Пронька теперь не подгонял, он вел за собой.
А Ванька сдал, зимовье его подломило. Порой наваливалась чудь, хотелось лечь на землю, пропасть, исчезнуть. И лег бы, не будь рядом Проньки.
Земля вокруг лежала иная. Вместо густого леса пошли сплошняком проплешины, крытые жухлой травой, с островками кривых берез. Попадались каменные глыбы, торчавшие среди ровного места. Тут уж Пронька прятался как мог: ползли по ручейкам, по болотцам, держались кустов да кочек.
Вечером второго дня, после того, как в полной темноте, на ощупь перебрались через болотину, Пронька неожиданно повеселел:
— Давай-ка отдыхать будем. Скоро деревенька«.
Спали без костра, на каких-то камнях. Утром с облезлой кочки увидели Заячью Падь.
Деревенька оказалась худая, вразброс, торчали домишки, по два, по три, хуторками, а между — дыры, будто и здесь жили когда-то люди, а нет их. Сплошной бурьян. Оставшиеся дворы стояли не крытые, как положено, а и вовсе без заборов, без деревьев. Место чахлое, больное. И солнце висело здесь странное, будто не солнце, а вьется на одном месте раскаленный вихрь серой пыли, источающий злой, слепящий огонь.
На улице встретился только баран с высохшей шкурой на ребрах, со свалявшейся клочьями шерстью. Пошатываясь, брел он от двора к двору, у каждого останавливаясь надолго, оглашая деревню истошным «Бе-е-е».
Пронька еле ноги переставлял, голову задрал, вывернул в сторону, и в глазах — маята такая, что Ванька поежился:
— Ты чего?
— Горушка Злая…
За деревней уходила вверх каменная стена, на нее-то Пронька и смотрел.
Тут шумнуло наподалеку. У ближней халупы, развалины, крытой не досками, а щелями, и перекошенной, будто сел на нее кто, у крыльца гнилого ковырялась старушка в грязной одежде.
— Бабушка, — начал было Ванька, но при первом звуке старуха мышью юркнула за дверь.
