Ольга Денисова - Одинокий путник
– Понял, – вздохнул Лешек, – все я про тебя давно понял…
– Да ладно, – улыбнулся колдун.
– Охто, монахи тебе этого никогда не простят. Разве ты не понимаешь?
– Простят – не простят, какая разница? Главное, чтобы не помешали.
Крада вспыхнула высоким бездымным огнем, и жар заставил людей отступить назад. Пламя полыхало долго, и когда клубы мутного дыма устремились в небо, колдун показал на него людям:
– Их души полетели навстречу богам. Не плачьте. Они будут ждать вас, и встретят, когда настанет ваш час. Так же как сейчас их встречают прадеды.
Когда огонь сожрал предназначенную ему жертву, и опал, скукожился, робкими язычками облизывая белый пепел, колдун велел насыпать над крадой курган, но до конца работы не дотянул – свалился. Лешек оттащил его в тень высокой травы, и сам улегся рядом, надеясь не проспать восход луны. О Лытке он успел забыть.
А с отцом Варсофонием им довелось встретиться в следующий раз через десять дней, в Лусском торге, где каждый день случался крестный ход, и костры пылали по периметру села – из епархии приехал гонец от епископа, с предписаниями, как следует бороться с поветрием: какие молитвы читать, какие иконы выносить на крестный ход, в какие часы совершать службу. Одно из предписаний гласило: возжигать костры на границах селений, на таком расстоянии, чтобы огонь не мог перекинуться на постройки.
Колдун фыркал на это:
– Слышали звон… Шарлатаны… Кому нужны их костры?
В Лусском торге он уже не выступал открыто против монахов, а потихоньку ходил по дворам, лечил заболевших кристаллом, велел топить печи и бани, и не ходить к причастию. Но люди были перепуганы, поэтому слушали всех, кто давал им советы. Они топили печи, парились в банях, выходили на крестный ход, выстаивали многочасовые службы в церкви, исповедовались и причащались. А после отпевания несли своих мертвых в леса, где сжигали их на крадах. Дружина князя им не препятствовала, монахи топали ногами и грозились отлучением от церкви, но «братии» Дамиана явно не хватало, чтобы пресечь языческие погребения.
В довершение, загорелся Большой Ржавый Мох, и Лусской торг несколько дней тонул в едком дыму торфяного пожара, что не могло не радовать колдуна. Тусклый лунный свет, пробивающийся сквозь дым, все равно вылечивал горячку.
Невзор в селе не появлялся, но сложил шалаш в лесу, неподалеку, и народ ходил за советами и к нему, что для колдуна оказалось существенной поддержкой. Во всяком случае, хоронили мертвых без его участия, и днем они с Лешеком отсыпались после бессонных ночей.
– Ты играешь с огнем, Охто, – повторял Невзор, – зачем ты используешь колдовство прямо на глазах у монахов?
– Неправда, я колдовать ухожу в лес, – усмехался колдун.
– Ага. А за тобой идет толпа, большая, чем крестный ход. И о кристалле знают все, от мала до велика. Ты не боишься, что монахам захочется его получить?
– Кристалл – вещь богопротивная, монахи должны бояться брать его в руки, – с улыбкой возражал колдун, – и потом, они сами так перепуганы, что перестали обращать внимания на крады. Что уж говорить о кристалле. А вообще-то, перед таким бедствием, как мор, они могли бы и забыть о наших разногласиях – беда у нас общая, и все мы по мере сил с ней боремся.
– Ну, предположим, ты об этих разногласиях не забываешь… А главное – еще неизвестно, беда это для монахов или нет, – Невзор насупился.
– Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что их радует повальная смерть паствы?
– Они ловят души, Охто. А ты сильно им в этом мешаешь… Сейчас они не тронут тебя – побоятся обезумевшей толпы. Но настанет день, когда они тобой расправятся.
Как-то ночью колдуна разыскал высокий молчаливый монах, сопровождавший в Дальнем Замошье отца Варсофония, и жестами попросил пойти за ним. Колдун удивился и нисколько не обрадовался – у него не было времени: луна убывала, и новолуния жители торга ждали с содроганием. Он покачал головой, и монах удалился, понимающе кивая головой. А через полчаса появился снова, притащив на широкой спине больного иеромонаха, и покорно пристроился в конец очереди. Но тут колдун сжалился над ним, и сам подошел к отцу Варсофонию.
Иеромонах был в сознании, но тяжело дышал, его трясла лихорадка, и с кашлем из горла отходила пенистая, ярко-красная мокрота.
– Что, отче, жить хочешь? – спросил колдун, усмехаясь.
Тот ничего не ответил, но на глазах его появились слезы.
– И за мгновение земной жизни готов рискнуть вечностью? – широко улыбнулся колдун, – готов, готов, вижу… Ничего, не бойся: покаешься, отмолишь – господь твой милосерден, говорят, своих не бросает.
Отец Варсофоний закашлялся, а колдун, велев молчаливому монаху раздеть его и усадить, через минуту водил кристаллом по узкой, болезненной груди священника. Когда же лихорадка перестала трясти его бренное тело, иеромонах хрипло сказал:
– Я буду молить Бога, чтобы он направил тебя на путь истинной веры, простил тебе твои заблуждения и принял в свои небесные чертоги.
– Спасибо, не надо, – брезгливо ответил колдун, – я вовсе не собираюсь в его небесные чертоги. Иди с миром, отче, и не забудь об этой встрече, когда братия захочет сжечь меня на костре.
* * *Полдня Дамиан терпеливо сидел в Никольской слободе, ожидая вестей о прочесывании леса – певчий не мог уйти, не оставив следов! Хоть один след да должен был быть длинней остальных! И только когда понял, что метель замела следы безвозвратно, ругаясь и раздавая зуботычины направо и налево, архидиакон выехал из слободы в Лусской торг – стоило договориться со Златояром о поимке беглого послушника, злодея и вора.
Монахи в скитах и на заставах были предупреждены, в каждой деревне дежурили два дружника, однако Дамиан не слишком надеялся на эти дозоры: разве что певчий сам забредет в тот дом, где остановились братья.
Северный ветер толкал сани вперед, пока дорога вела с севера на юг, но стоило достигнуть поворота на восток, метель завертелась бешеной каруселью: ветер летел вдоль берегов и задувал со стороны леса, поднимая в воздух снежные воронки. Дамиан кутался в медвежьи шубы, натягивал на голову широкий капюшон, но холод полз в каждую щелку, и пронизывал шубы насквозь, и шевелил мех, поднимая его дыбом. Послушник нахлестывал лошадей, с трудом передвигающих ноги по глубокому снегу, и поминутно оглядывался назад, и в глазах его архидиакон разглядел ужас. Вой ветра мешал спросить, что так напугало послушника.
Смеркалось. Дамиан не сразу заметил, как темнеет небо в снежной пелене, а когда понял, что через несколько минут на реку спустится ночь, у него самого по спине пробежали неприятные мурашки. То ли послушник заразил его суеверным страхом перед зимней ночью, то ли его напугало одиночество в мутной круговерти, то ли грохот ветра в лесу и свист поземки под полозьями саней… Но мех на шубах шевелился, и Дамиану показалось, что звери, с которых были содраны эти шкуры, оживают, ежатся от холода, и скоро поймут, что под ними, прячась от мороза, лежит живая, съедобная плоть.
