Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – паладин Господа
– Дело защиты Зорра и всего христианского мира – дело каждого…
– Не надо лозунгов. Вы поняли, что я спрашиваю. И не надо увиливать, Гендельсон. Я уже вижу, что вы есть за воин.
Я нарочито опустил «сэр», это было оскорблением, мне надоело играть в эту нелепую игру простолюдина перед вельможей. Он повертелся на ложе, оно поскрипывало под его все еще грузным телом.
Я услышал глухое бормотание.
– У меня были причины.
– Какие? – спросил я. – Вы же не воин. Давайте честно, сейчас темно, можно не прятать глазки. Вы не воин, повторяю! Вы хороши были… вероятно хороши, в… ну, подвозке провианта для войска. Возможно, нет, не знаю. Но вы не умеете держать в руках меч! Вы сидите на коне, как беременная деревенская баба!.. Вы абсолютно не умеете драться!..
После долгого молчания, я уже думал, что не ответит, донесся какой-то изломанный, сдавленный голос:
– Вы не поверите, но мне это было нужно.
– Зачем? – спросил я. – Зачем?.. Чтобы нацепить еще и перья героя?.. Так у вас и так все есть: богатство, земли, высокий титул…
Он снова долго молчал, когда заговорил, голос был странный, совсем не похожий на голос прежнего Гендельсона. В нем звучали тоска, боль, предчувствие близкой беды, большой беды.
– Я не говорил, что у меня там осталась жена?
– Да, что-то промелькнуло, – ответил я. – Хотя это смехотворный довод, чтобы отказаться разделить ложе с блистательной леди… как ее, вдовой… похоже, что вдовой, барона Нэша.
В темноте заскрипели доски, послышался глухой стук, словно он уронил на пол руку.
– Вы считаете его смехотворным? Для всех?
– Да, – ответил я, – конечно… Для…
Я оборвал себя на полуслове. Сам я отказался разделить ложе с прекрасной и юной леди… как ее, черт, вечно забываю имена, в том же замке. Причина та же – женщина… Правда, у меня не просто жена, для моего века это все религиозно-ритуальная хрень, у меня гораздо выше – Любимая. Единственная. Самая Прекрасная и Чистая.
Он выждал, но я молчал, и тогда он заговорил сам:
– У меня прекрасная жена. Мы поженились давно… Это был брак, предопределенный нашими родителями, но он оказался на диво удачным и… прочным. Мы не поженились, а нас поженили… потому я несколько недель не входил в нашу общую спальню. Отец дознался, разгневался, грозил страшными карами, обещал лишить наследства и, что хуже, титула. Мать каждый день плакала… И тогда я, готовый потерять и наследование, и титул, и вообще все-все, но не поступиться… внял слезам матери. Я вошел в нашу спальню и утром вышел из нее, к радости родителей.
Я сказал с интересом:
– Поздравляю. Вы держались долго, это говорит о вашей чести и… честно говоря, не ожидал такого благородства!
В темноте хмыкнуло, он сказал тем же голосом:
– Но никто из них не знал, что между нами лежал обнаженный меч!
После паузы я сказал ошарашенно:
– Ого!.. Не ожидал, простите.
– Так мы спали, – сказал голос в темноте, – больше месяца… За это время мы сдружились, подолгу вели беседы. Так, обо всем. У моей жены оказался острый живой ум. С нею интересно общаться. Это не привычные придворные дуры, что умеют только строить глазки и показывать обнаженные плечики. Мне нравилось пересказывать все, что я вычитал в старых книгах, что узнал от наставников, от странствующих мудрецов, пророков, лекарей… Она слушала с жадностью, требовала еще и еще. Постепенно и днем мы стали вместе посещать сад, ездить в деревни на сбор подати. Даже охотились и помогали знахарям собирать лечебные травы… Родители ликовали, видя, что мы не расстаемся даже днем. Радовались, что она ходит за мною, как любопытный щенок, а я не свожу глаз с нее, куда бы она ни пошла… Меч в постели мешал нам все больше и больше. Я не решался его убрать, ибо ее дружбой гордился и ценил выше постели, но однажды, даже не знаю, как это случилось, только и помню, что была душная грозовая ночь, моя рука как бы сама по себе потянулась к рукояти меча…
Он умолк. Я подождал, спросил нетерпеливо:
– И что дальше?
Он вздохнул, возвращаясь из своей роскошнейшей спальни в эту вонючую и тесную каморку.
– Мои пальцы наткнулись на ее руку! Она как раз коснулась рукояти… мы замерли, биение наших сердец слышно было по всему замку, в лесу проснулись птицы… Потом мы вместе столкнули эту железку на пол.
Я покрутил головой, но в темноте это не видно, сказал с завистью:
– Романтично… Я даже не знал, что могут быть такие красивые истории. Везде только кровь, грязь, ругань…
Он сказал твердо:
– Ей было пятнадцать, когда ее отдали замуж. Теперь ей двадцать пять. Это значит, что мы прожили десять лет… и за все десять лет я не сказал ей грубого слова, не упрекнул, никогда ничем не обидел… Да что там обидел! Я лучше себе руку отрублю, хотя ужасно боюсь любой боли, чем посмею обидеть ее хоть самой малостью!
Мы снова долго молчали, наконец я опомнился от очарования такой дивной историей, сказал практично:
– Но… зачем? Зачем сейчас? Как я понял, она больше ценила ваши познания в древней истории, чем воинские подвиги? Это понятно, героев в замке много, а умных… или хотя бы знающих… Словом, даже успешный рейд в Кернель не доставил бы славы и любви больше?
После паузы Гендельсон заговорил снова, но теперь в его голосе я услышал тщательно скрываемую боль и тревогу:
– Это правда…
– Тогда почему?
Голос в темноте прозвучал хриплый, словно чья-то рука держала Гендельсона за горло:
– В последнее время я заметил, что моя жена начала грустить… Может быть, грустить – не то слово, но у меня сердце разрывалось, когда в ее бесконечно дорогих глазах появляется тревога. Я не знал, что делать… а она с каждым днем становилась все печальнее. Я видел, что она похудела от внутренних страданий, и моя душа страдала, словно в адском огне.
– Почему? – спросил я. – Может быть, что-то связанное с религией?
– Не знаю, – ответил он тоскливо. – Но она отдалялась от меня, отдалялась… Сердце мое было полно горечи. Я удвоил внимание и заботу, но это словно бы причиняло ей страданий еще больше. Она по ночам стала плакать… когда полагала, что я не слышу. Не хотела меня огорчать, ибо меня любит по-прежнему… надеюсь. Я тоже извелся, ибо видел, что теряю ее, теряю… Даже супружеские обязанности стали для нее то тягостью, то она отдавалась им с таким неистовством, словно пыталась что-то искупить… или… нет, не знаю, говорить не стану. И вот, когда вдруг стало известно о внезапном ранении доблестного сэра Ланселота, я понял, что это мой шанс…
Я помолчал, спросил осторожно:
– Шанс на что?..
В темноте послышался горький смех.
– Не знаю. Просто я словно бы услышал в темноте негромкий, но ясный голос… Мол, иди!.. Иди, и тебе воздастся. Я не знаю, чей это был голос – дьявола или ангела, но я был в смятении, я был в отчаянии, и я… ухватился за этот шанс. Я пришел к королю и сказал, что я отвезу талисман в Кернель.
