Андрей Валентинов - Рубеж
— Я не представилась пану, — девушка постаралась улыбнуться. — То прошу прощения. Я — дочь сотника валковского…
— Я знаю, кто вы, мадемуазель, — бледные губы вновь сложились горькой усмешкой. — То позвольте приветствовать вас в стенах моего замка. Станислав Мацапура-Коложанский к вашим услугам, мадемуазель Ирина!
Большие светлые глаза взглянули в упор…
Она поверила.
Поверила, почему-то даже не особо удивившись.
И сама поразилась этому.
— Мадемуазель, наверное, решила, что перед нею — безумец?
— Нет…
Ярина медленно прошла вперед, прислонилась горячим, кипящим болью лбом к ледяному камню.
— Вы не похожи на безумца… пан Станислав. Значит, тот, наверху, самозванец?
— Увы, не совсем… Я бы посоветовал вам присесть. Странно, в этом подвале было кресло — тяжелое, темного полированного дерева. Резные листья вились по массивным ручкам и подголовнику.
— Не знаю, много ли у нас с вами времени, мадемуазель. Я думаю, он решил познакомить нас, чтобы, так сказать, похвастаться. Ведь я немного знал вашего батюшку. Вы для него — ценная добыча… Впрочем, если хотите — расскажу. Поистине, эта история напоминает сочинения мсье Казота! Не читывали? И слава Богу, юным девушкам такое ни к чему…
Он помолчал, глаза потемнели, сжались губы. Внезапно Ярина поняла: этот седой человек не так и стар. Не больше сорока, и если бы не белые волосы, не длинная борода…
— Лет тридцать назад мы жили с моим отцом в Париже. Мне было тогда двенадцать. Однажды…
Пан Станислав помолчал, словно вспоминая. Худая ладонь сжалась, длинные ногти впились в кожу.
— Однажды отец повел меня на Гревскую площадь. Там была казнь — четвертовали какого-то разбойника. Бог весть, зачем отцу понадобилось вести меня туда! Страшно мне не было, я даже глаза не зажмуривал…
Он вновь замолк, вздохнул:
— Никогда бы не повел ребенка смотреть, как убивают человека! Этот разбойник был истинный негодяй. Он отказался от исповеди, оттолкнул монаха, бросил крест на помост. Страшный человек!.. Очень крепкий, широкоплечий, лицо красное… Я даже обрадовался, когда он закричал. Он долго кричал — палач медлил. Сначала — руку, потом ногу, потом другую руку…
Слова падали мерно, тяжело, и девушка почувствовала, как по спине ползут мурашки. Или это холод подземелья делал свое дело?
— Наконец все кончилось. Народ стал расходиться, но мы остались. Отец подошел к палачу, о чем-то стал с ним говорить. Отрубленная голова лежала тут же — на колесе. Знаете, такое большое колесо, деревянное, как от телеги. Мне было жутко, но я все-таки подошел ближе. И вдруг я увидел, что голова приоткрыла глаза…
Часть третья
ИСЧЕЗНИК И КОЛДУНЬЯ
ПРОЛОГ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
На этот раз его ждали.
Стены западни готовились долго. В основу ложилось все — донесения Рубежного караула, доклады застав с границ Сосудов, косые, обманчиво мимолетные взгляды вслед, когда он вихрем проносился сквозь порталы.
Сегодня ловушка захлопнулась.
Напротив, закрывая выход, светящимся дымным маревом клубился тот, кого звали Самаэлем. Тот, кто силой своей и чужой исстари держал Рубеж на замке; для кого личным оскорблением была всякая свобода, не желающая знать ограждений и пределов.
Самаэль смеялся.
Прозрачный ранее Рубеж неожиданно встал навстречу переплетением толстых пружинящих канатов; рядами проволоки с колючими железными репьями; стеной синего холода, сиянием, откуда с треском били| молнии о семи зубцах, не давая приблизиться, отшвыривая обратно. И безнадежность клубилась грозовым облаком исхода.
А Самаэль все смеялся.
Потому что далеко отсюда медлил над полыньёй молодой чумак, готовясь опустить в ледяную смерть младенца-нехристя, сына блудной матери своей и адского любовника; чумак стоял далеко, а Самаэль стоял здесь, загораживая дорогу, и надо было спешить, и спешить было нельзя.
— Забрал бы сына… — издевательским сквозняком пробрало издалека. — Придушу ведь… соберусь с духом — и придушу!
Впервые в жизни он испытал ненависть и боль. Впервые в удивительной жизни, где всей боли было — внезапная смерть Ярины, а ненависти не было совсем. И внутренний свет стал внешним, делая его подобным кипящей лаве. В прошлый раз он ушел шутя, а молодой страж Рубежа, вцепившийся в него мертвой хваткой, растаял в плотском мире судорожной, дрожащей вспышкой. Ему потом было даже немного жаль глупого щенка, совсем немного и совсем недолго…
Сейчас ему было не жаль даже себя.
Они сошлись в Порубежье, сшиблись грудь в грудь — и он понял: не уйти. Тьма давила, отсекала пути, тщательно затаптывая отлетевшие прочь искорки; к услугам Самаэля были таможенные склады всех Рубежей, доверху набитые изъятой контрабандой, Имена и Слова хлестали наотмашь, и молча ждала добычу черная полынья вдали. Упругие жгуты пеленали его кольцами, гася волю… нет, не уйти.
Такому, какой он есть, не уйти.
Он знал, что не может отменить случившееся — и оставить все, как есть, тоже не сумеет. Кто он такой, если не умел спасти смертную свою любовь? Если сына своего не может спасти?! Он ненавидел себя. Он стыдился себя-нынешнего, себя-затравленного, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал… И произнес запретное Имя. Почувствовав обостренным чутьем умирающего, что врата судеб открыты, что ему внимают, он выкрикнул то главное, страстное, что еще позволяло ему держаться на пределе бытия.
И задохнулся.
— Забери малого, слышишь? — эхом вплелось в его крик. — Чертяра… В миг просветления он вдруг отчетливо осознал, что и эта, последняя лазейка была подстроена, была тайной пружиной мышеловки, — но осколок меркнущего сознания отчаянным метеором ввинтился в открывшуюся прореху Рубежа, жадно плеснула вода в полынье, упустив добычу; и вдогон ударил голос, шедший, казалось, отовсюду:
«Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час».
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Золото.
Внизу, сверху, слева, справа… всюду. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот, и заточены в мертвый металл сфиры Малхут-Царство, Год-Величие и Нецах Вечность, не позволяя встать на ноги, шевельнуть пусть самыми кончиками пальцев, а сфира Йесод в золото! броне надежно сковала детородный уд, замыкая центр сердцевину нижнего треугольника… выше, выше, скорей выше, пока еще огонь заката пьяным канатоходцем пляшет на макушке Древа, окрашивая живым багрянцем высшую сфиру Кетер-Венец, пока солнце еще н рухнуло за золотой горизонт!.. выше!.. но пустота клокочет в груди, и руки, мощные руки мои — бессмысленная тяжесть, ибо средний треугольник Гевуры-Силы, Хесед-Милости и Теферэт-Красоты почиет в саркофаге, откуда нет выхода, и лишь в завершающем треугольнике, в триединстве сфир Бины-Разума, Хохмы-Мудрости и багряного Венца еще плещет умирающий прибой, судорожно теряя последние капли, исход пеной…
