Медведев. Книга 2. Перемены (СИ) - "Гоблин (MeXXanik)"

— Отчего же? — тихо осведомился я.

Альбина, не торопясь, отложила одну из папок в сторону, как будто это не бумага, а воспоминание, которое лучше пока отставить.

— Он ведь тоже не помнил имён важных людей, — сказала она, глядя не на меня, а куда-то чуть в сторону, в прошлое, где всё было по-другому, но по-своему правильно. — Зато всегда помнил, как зовут пастуха, которого молнией хватило в позапрошлом году.

Я кивнул, не перебивая.

— Как величают повитуху с дома у края леса. Или ту девочку, что потерялась на Троицу и нашлась только к закату, в малиннике. Он знал таких людей по именам. И про мой день рождения, как ни странно, не забывал. Не раз получала от него корзинку со всякими приятными вкусностями. Варенье из лесной земляники, мед с дальней пасеки, пастила из кислых яблочек…

Я вытащил из внутреннего кармана блокнот и щёлкнул ручкой.

— И когда у вас день рождения? — уточнил я с теплом, как будто речь шла не о дате, а о чём-то более тонком, личном.

Альбина внимательно посмотрела на меня и чуть улыбнулась.

— До чего же вы на него похожи, — покачала головой она с лёгкой, почти домашней грустью. — Пятого сентября. И я люблю астры. Такие… простые, осенние.

— Ясно, — кивнул я и, не спеша, записал в блокнот напоминание. Бумага была немного шершавой, ручка двигалась по ней с лёгким сопротивлением, будто даже ей не хотелось отвлекаться на такие мелочи. Записал аккуратно: пятое сентября — день рождения Альбины Васильевны. Астры.

Потом закрыл блокнот, поднял взгляд, и, почти извиняясь за прямоту, пояснил:

— Мне кажется, что старый князь помнил всё, что имело значение и было по-настоящему важным. А остальное… значит, оно и не было нужным, Альбина Васильевна.

Женщина моргнула и сняла очки. Осторожно достала из ящика маленький, расшитый бисером чехол, и выудила из него тряпочку. Принялась старательно протирать стёкла, словно в них вдруг появилась пыль и её нужно было стереть, прежде чем снова смотреть на меня.

— Мне, конечно, льстит, что вы считаете меня важнее Петра Ильича, — сказала она чуть мягче, с оттенком иронии. — Но всё же стоит запомнить его имя.

Она подняла на меня взгляд — ясный, без упрёка, но с лёгким оттенком материнской строгости.

— Поверьте, если вы, как и ваш предшественник, станете величать его то Ванькой, то Ленькой, то явно не найдете в его лице поддержки. А в нашем Совете, как вы сами понимаете, поддержка — валюта редкая. Её лучше не терять на ровном месте.

Я кивнул, снова открыл блокнот и записал: Пётр Ильич Осипов. Мастер старший советник.

— Неужели вы считаете, что мы с Осиповым сможем работать в одной связке? — спросил я, глядя на неё чуть пристальнее, чем изначально собирался.

Вопрос был не для вежливости. Альбина Васильевна была одним из тех редких людей, кто знал Осипова не по слухам, а по делам и тону, с которым он отзывался о коллегах после собраний. А главное — знала его давно.

Она молча сунула ткань обратно в расшитый футляр, щёлкнула замочком и вернула очки на переносицу. Сделала это спокойно, будто не собиралась прятаться ни за стекло, ни за формулировки.

— Осипов — важный человек в княжестве, — произнесла она без лишнего нажима, как бы констатируя факт, с которым глупо спорить. — Он был до вас. И, вполне вероятно, останется тут, когда вы вернётесь к столичной жизни.

Я замер. Потому что почему-то ее слова меня задели.

— Считаете меня временным? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Хотя внутри что-то и впрямь кольнуло, будто тебя записали в непутевые.

Альбина Васильевна посмотрела на меня внимательно.

— А вы сами, Николай Арсеньтевич, считаете себя постоянным? — тихо уточнила Альбина Васильевна и чуть подалась вперёд, нависая над столом.

Не угрожающе, скорее, как придвигается старинная соседка, которая делится особенно сочной сплетней: полушёпотом, но так, чтобы точно услышали.

— О вас говорят, как о спасителе нашего края, — произнесла она, понижая голос ещё чуть-чуть. — Народ, знаете ли, любит верить в сказки. В них уютно, и хлеб всегда есть, и князь добрый.

Она сделала короткую паузу, чуть откинулась назад, глядя на меня поверх очков.

— Но не все настолько наивны.

Я молчал. Потому что по сути мне ответить было нечего. Обещать ей я ничего не мог. Ни городу, ни дому, ни сидевшей напротив странной женщине с фиолетовыми волосами, которая смотрела на меня не как на должностное лицо, а как на человека. Без страха, без подыгрывания, с интересом, но без восторга.

— Вы регент, Николай Арсеньтевич, — продолжила она спокойно, будто напоминала о чём-то забытом. — Вы молоды и, что уж скрывать, хороши собой.

Она чуть усмехнулась, и в этой усмешке не было флирта, а лишь житейская наблюдательность.

— Думаю, что в столице немало девиц вздыхали при виде ваших голубых глаз. Полагаю, эти глаза достались вам по материнской линии.

Я снова промолчал, только чуть опустил взгляд, но не из смущения. Просто подумалось вдруг, как давно я сам не вспоминал по настоящему о своей матери.

— Половина женского населения города пускали венки на Ивана Купала, — продолжала Альбина Васильевна, — загадывая на ваших родичей, которые когда-то владели нашим краем. Многие хотели такого жениха.

Она сложила руки перед ладони, пальцы к пальцам.

— И дело, уверяю вас, не в титуле. Есть в вас эта порода, которую видно сразу… Знаете, как у хорошей лошади или у волка. Не отмыть, не прикинуться, не сыграть. С этим рождаются. Или не рождаются вовсе.

Я снова поднял взгляд. И мы с ней на секунду просто смотрели друг на друга. Без слов, без надобности что-то доказывать. Впервые за долгое время на меня смотрели как на равного.

— Какая? — зачем-то спросил я, будто ответ был мне неведом, и вовсе не отражался в зеркале каждое утро. Смущение подкрасило голос, а щеки, как назло, отозвались жаром, выдав внутреннюю неготовность к такому вниманию.

Альбина Васильевна прищурилась с той самой полуулыбкой, с которой опытная женщина смотрит на мальчика, забывшего, что он уже взрослый.

— Та, от которой девицы томно вздыхают, — произнесла она с нарочитой серьёзностью, будто читала статью из старой газеты. — Высокий, красивый, а в ваши волосы, простите, так и хочется вплетать васильки.

Она широко улыбнулась, явно не упустив, как вспыхнули мои щеки, и, надо сказать, не пожалела, что бросила в огонь этот хворост.

— Были бы вы кривым и убогим, — продолжила она уже мягче, — я бы, может, ненадолго и поверила, что вы пожелаете остаться здесь. Что захотите стать важным человеком в этом забытом Всевышним крае.

В её словах не было злобы. Только усталость и правда.

Я уже собирался что-то ответить, но взгляд зацепился за её жест. Когда она упомянула Всевышнего, то не стала, как полагалось в Северске, сотворять священный знак. Не коснулась лба, не провела ладонью над грудью. Вместо этого её пальцы осторожно легли на небольшой камень, что качнулся на шнурке у неё на груди. Я попытался рассмотреть этот талисман. Камень был бледный, с прожилками, будто застывшая капля молнии в смоле.

Спустя мгновение, секретарь запахнула ворот рубашки, скрыв украшение. Словно вспомнив, что мы не на кухне за чаем, а при официальном разговоре, Сделала это спокойно, без спешки, как будто не прятала, а просто убирала лишнее.

И всё это про молчание, камень, васильки — осталось между нами, как неофициальная сноска к этому разговору.

— Я давно не верю в подобные сказки, Николай Арсеньевич, — тихо произнесла Альбина, и в голосе её не было горечи.

Я кивнул, не сразу находя слова. Потом медленно, будто нащупывая их изнутри, проговорил:

— Не знаю, сколько мне удастся оставаться на этом месте… может, месяц, может, год. Но могу заявить со всей ответственностью: всё, что я делаю на своём посту я делаю ради княжества. Пусть я регент, но…

Договорить не успел. Потому что в этот момент снаружи, со стороны окна, раздался глухой удар. Неожиданный, плотный, будто кто-то швырнул мокрую тряпку в стекло.