Евгений Филенко - ШЕСТОЙ МОРЯК
— Мама — она на всех языках мама, — заверил его Локи. — А что ты забыл, откуда родом, так это легко исправить. Думается, смогу я тебе показать, кто ты таков, где твой род и что это за племя.
— Что я должен для этого сделать? — спросил Бьярки с решимостью, которой трудно было бы ожидать от него в другое время.
— Смотри, — сказал Локи. — Перед тобой дверь. Все та же дверь хижины Хейд Босоногой. Ты уже входил в нее сегодня не раз. Как там у меня написано: «Бьярки-Медвежонок опасливо рассматривал диковинную дверь»... Конечно, я мог бы распахнуть здесь для тебя какие-нибудь златые врата, усыпанные изумрудами и рубинами, что более подобало бы моей репутации могущественного аса, да нет на то ни времени, ни желания. Да и не тот ты человек, сказать по правде, перед которым я стал бы распинаться во всю ширь своего магического дарования. Так что пользуйся тем, что есть, и не ропщи.
— Я и не ропщу, — сказал Бьярки. — А вот ты не на шутку разболтался.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Локи. — Водится за мной такой грешок, люблю почесать языком — особенно после долгого молчания. Внутри девяти камней, как ты сам понимаешь, не особенно-то блеснешь красноречием. .. Итак, Медвежонок: вот ас, а вот порог. Ступай в эту дверь. Но поспеши вернуться, потому что Вальдимар конунг уже на подходах к Утиному утесу.
— Хорошо, Локи, — сказал Бьярки. — Надеюсь, что я смогу вернуться в дом Хейд Босоногой, а ты не обманешь меня, как обманывал самих асов. И когда я вернусь, то, быть может, готов буду побеседовать с Вальдимаром конунгом на понятном ему языке.
С этими словами Бьярки протянул руку, чтобы отважно толкнуть дверь хижины Хейд Босоногой, сделанную из простых досок, какие удалось насобирать колдунье на морском берегу. Но перед лицом его сама собой со скрипом отворилась дверь из мореного дуба, в которую были прихотливо вставлены куски тонкой слюды. В смятении опустив руку, он все ж таки превозмог охвативший душу его страх и на подгибающихся ногах ступил в просторную светлую келью.
— Preved, Medved, — промолвил статный бородатый старец в белых одеждах, обратив к нему широкое светлое лицо, исчерченное глубокими морщинами.
— Я не понимаю! — с горечью воскликнул Бьярки.
Старец поднялся с дубовой скамьи. Не спеша, опираясь на посох, обошел широкий, прикрытый полотном стол. Протянул руки навстречу юноше.
— Ja uznal tebja, — сказал он. — Ту Molodoj Medved, syn Veselogo MedVedja i Medveditsy-Maliny, moy vnuk. Как ty vozmuzhal! Gde ty byl vsjo aeto vremja?
Бьярки помотал головой и зажмурился, словно боялся, что его рвущееся от боли сердце выскочит через глаза.
— Я не понимаю, — повторил он упавшим голосом.
— Posmotri, vot tvoja mama, Medveditsa-Malina, — сказал старец и указал на сидевшую в сторонке увядшую уже, но по-прежнему прекраснейшую из женщин, какую только мог вообразить себе Бьярки.
Волосы ее, цвета чистого серебра, перехвачены были простым обручем, платье из обычного холста вышито дешевым бисером. Но в пору цветения она была краше, чем Хейд Босоногая, хотя и нелегко себе такое представить.
— Mama, — сказал Бьярки, и память о прошлом, казалось бы, навсегда утраченная с тех пор, как викинги увели его с собой из родного леса, вернулась к нему.
— Zdravstvuj, synku, — сказала мама. — Teperj ja znaju, ty zhiv. Туvernul mne radostj. Kakoj zhe ty stal krasavets, nastojaschij voin...
На неверных ногах Бьярки подошел к ней, опустился на колени и уткнулся лицом в теплые мамины ладони.
— Ту pomnish svojo imja? — спросила мама.
— Da, — отвечал Бьярки. — Ja Medvedko!
17
Когда Откель Разумник и Оттель Долдон опустили топоры, то увидели, что весь двор завален трупами врагов, а земля дымится от пролитой крови.
— Кого это мы с тобой так весело рубили день и ночь? — спросил Оттель. — У меня даже руки устали. А ведь я, худо ли бедно, берсерк.
— Я думал, ты знаешь, — ответил Откель.
— Никогда я не видел этих людей, — сказал Оттель. — Не из нашей они долины. Да и стал бы я беспричинно убивать соседей, с которыми еще вчера делил брагу и лепешку! Может быть, ты встречал где-нибудь таких уродливых чужеземцев?
— Нет, не встречал, — сказал Откель. — И даже не слыхал, чтобы в Исландии носили штаны отвратительного розового цвета.
— Может быть, это бьярмы или слафы? — спросил Оттель.
— Не думаю, — ответил Откель. — Ты когда-нибудь видел слафа с таким гладким лицом, словно на нем отродясь не гостевала борода? В сумерках я мог бы принять его за женщину. За очень безобразную женщину.
— Нет, не видал я таких слафов, — согласился Оттель. — Я и других-то слафов не упомню когда видывал. Разве что нашего малыша Бьярки. Да и у того, когда я повстречал его в прошлую субботу, на щеках росло что-то похожее на бороду.
— И уж точно у слафов не бывает по три руки, — заметил Откель.
— И по три ноги, — добавил Оттель. — Да еще коленями назад.
— А чтобы у ратника глаза были выпучены, как у стрекозы, — сказал Откель, — о таком я даже от пьяного скальда Финнбоги по прозвищу В Душу Мать не слыхивал. А уж от старины Финнбоги чего только не наслушаешься, особенно когда тот начнет сочинять про похождения Локи в опочивальне Фрейи.
— Да тут и сочинять нечего, — промолвил Локи. — Просто рассказывай как было, и уже смешно делается.
— А славная была резня, — сказал Оттель. — Долго о ней станут вспоминать в Медвежьей долине.
И Оттель неожиданно для всех сказал вису:
Вышел клен, жаждущий битвы,
из тумана,
Вынул треску битвы из кармана,
Облачился в звенящую рубашку
повешенного,
Вскинул луну носа корабля на плечо,
Обещал закружить всякого
в буре копий[45]
И утопить в море его же крови,
Коли тот откажется выйти вон
И приступить к несению дозора.
Некоторое время все молчали.
— Что это с тобой? — наконец удивился Откель.
— Я сказал вису, — пояснил Оттель.
— Кто из нас двоих Разумник? — спросил Откель.
— Ах да, — сказал Оттель, — прости. Но я вдруг подумал, что виса — это такое дело, на которое способен всякий дурак.
— Никогда больше так не делай, — велел Откель. — Твоя виса будет пострашнее, чем когда ты начинаешь грызть кромку щита и пускать пену ртом.
— Меня даже прослабило немного, — добавил Локи. — Видишь, я, весь в дерьме.
