Макс Далин - Берег Стикса
За её спиной возникло огромное зеркало, выше, чем в человеческий рост, в золотой витой раме. Зал, который отражало зеркало, был пуст и тёмен — Римма передёрнулась, не увидев своего отражения. Прямо перед зеркалом стоял трёхногий стеклянный столик. На нём Римма увидела открытую чернильницу и широкую кисть.
— Врата ада должны быть заперты, — прогремел голос у неё в голове. — Обмакни кисть в тушь.
Римма повиновалась, подняла глаза — и вскрикнула от ужаса. В зеркале отражалась тёмная фигура, идущая к ней — худой, высокий, бледный парень с длинными волосами, в чёрной одежде, с белым лицом, на котором красными огнями мерцали глаза. Весь его вид выражал злую решимость — Римме вдруг стало страшно до судорог.
— Не бойся, — раздался голос наставника, успокаивающий своей ангельской бесстрастностью. — Зачеркни его. Говори. Ты помнишь слова?
— Твой путь — во тьме! — выкрикнула Римма в восторге, почти в экстазе, полоснув стекло кистью. Чёрная полоса перечеркнула фигуру поперёк. — Твой удел — одиночество! Твой удел — голод! Прочь от её крови! Прочь от её плоти! — кричала Римма, взмахами кисти превращая зеркало в гротескное подобие тюремной решётки. — Ты проклят! Луной, серебром, открытым огнём, текущей водой, заклятым клинком — закрываю её от тебя! Исчезни, порождение Мрака, дитя Смерти!
Демон по ту сторону зеркала ударил ладонями по его поверхности, как по пуленепробиваемому стеклу. Его лицо исказила ярость. «Сука, сука!» — прочла Римма по его губам и накрест перечеркнула чёрным его рот.
— Ты проклят! — выплюнула она с мстительным удовольствием. Слова приходили сами собой, от них было горячо и весело, как от вина. — Ты — тень среди теней! Твоему телу тлеть, душе — вечно гореть! Пропади!
Зазеркалье медленно залил мрак. Теперь полосы туши были почти не видны на фоне пульсирующей темноты. Римма обернулась.
— Ты справилась, — прозвучал голос из сплошного сияния. — Девушка сейчас — вне опасности. Ты сделала всё отлично.
И уже падая в реальность, в собственную уютную спальню, Римма подумала, что, пожалуй, в этом бесстрастном голосе иногда всё-таки звучит улыбка…
Лариса шла по переходу метро.
Переход был не тот, в который ей приходилось спускаться по дороге на работу, но этот она тоже видела. Двадцать лет назад, пятнадцать лет назад. Эти грязные стены, облицованные жёлтой глянцевой плиткой, местами облупившейся и обнажившей лишаи штукатурки. Эти тусклые лампы дневного света. Этот серый, пропитанный пылью воздух.
То ли Лариса провалилась в прошлое, то ли в этом подземелье остановилось время.
Всё вокруг было мертво — и искусственный свет, и стены, и грязный пол, и воздух — и земля ощутимо давила сверху на бетонные перекрытия. Лариса чувствовала себя похороненной заживо, но почему-то понимала, что надо идти дальше.
Вход к кассам и поездам был закрыт ажурными чугунными створами из прямых и полукруглых чёрных пластинок. Над запертыми воротами еле светилось лиловато-белое табло «Станция метро работает с 6.00 до 0.30». Лариса поняла, что на земле стоит самый глухой час ночи, но тут, под землёй, это не имело значения.
Почти никакого.
Она побрела по тоннелю к выходу на другую улицу, и обнаружила, что выход тоже закрыт такими же, как и у станции, чугунными воротами. Сквозь решётку ворот Лариса увидела такой же длинный переход в жёлтых плитках и мутном свете, а в переходе — тёмную долговязую человеческую фигуру.
Человек тряхнул волосами, чиркнул зажигалкой и закурил. Мгновенная вспышка живого огня осветила бледное осунувшееся лицо.
— Ворон! — радостно закричала Лариса, подбегая к решётке и хватаясь за её холодный металл. — Ворон, я тут! Ворон, милый!
Ворон, затягиваясь, поднял голову, рассеянно скользнув взглядом по решётке — и тут же Лариса с ужасом поняла, что он её не видит и не слышит. Он смотрел на решётку, как смотрят на глухую стену, с досадой, переходящей в злость, и решётка была для него непроницаемой и непреодолимой преградой.
Лариса в отчаянии, ярости, ужасе затрясла створ, что было сил.
— Ворон! — крикнула так, что резануло грудь. — Забери меня отсюда!
Ворон стоял неподвижно. Он смотрел сквозь Ларису невидящим взглядом, в котором были злость и тоска. Лариса чувствовала, что это тоска по ней и злость на судьбу. Кричать было бесполезно.
Ворон бросил «бычок» и пошёл прочь, по тоннелю, ведущему вниз, в густую тень. Лариса смотрела на его спину, на уныло опущенные плечи, на русую гриву на чёрной коже куртки — и у неё разрывалось сердце. Она знала, что за её спиной — выход наружу, наверх.
На землю.
Оттуда, куда уходил Ворон, выхода не было.
Лариса проснулась в слезах. Подушка была мокрой насквозь. За окном голубело тихое утро, уже перерождающееся в день.
Сон был нестерпим. Лариса чувствовала настоятельную необходимость что-то делать, не имея ни малейшего представления, что именно. Голоса в её голове устроили жестокий спор, отвергнувший посещение церкви и поход на кладбище, как заведомо проигрышные действия. Был выбран путь, квалифицированный внутренним арбитром, как последняя ступень морального падения, но на этом пути хоть что-то брезжилось.
Лариса несколько раз глубоко вдохнула, закурила и позвонила Антону.
— Ой, привет! — обрадовался он, определив абонента. — Как дела, Лар?
— Ничего, Тошечка, — с трудом проговорила Лариса. — У меня вот к тебе дело есть.
— Забежать? — спросил Антон готовно.
— Как хочешь. Тоша, ты можешь поговорить со своей Риммой, а? Насчёт ещё одного сеанса… ну как это? Связи с тонким миром, а? Пожалуйста! Я заплачу, если она попросит, пусть скажет, сколько это стоит…
— Без толку, — сказал Антон голосом, который Ларису озадачил.
— Почему? — спросила она удивлённо. — Раньше она…
— Понимаешь, сейчас неблагоприятное время, — отрезал Антон. — Совсем неблагоприятное.
— Что, звёзды Сад-ад-Забих… — начала Лариса, но осеклась из-за слишком какого-то укоризненного молчания в трубке. — Ладно, извини, — поправилась она. — Мне просто действительно очень нужно.
На том конце провода ещё помолчали. Потом сказали неохотно:
— Я попробую… А что, ты плохо себя чувствуешь? — добавили, видимо, спохватившись.
— Да! — закричала Лариса. — Душа болит у меня! Вы же все хвастаетесь, что помогаете, так помогите мне! Я надеюсь на тебя!
— Ладно, — сказал Антон, и Лариса расслышала нотку снисходительного самодовольства. — Я перезвоню. Пока.
— Пока.
Лариса с удовольствием повесила трубку. Ей снова хотелось плакать, но больше ей хотелось разбить кулаком кофейную чашку, чтобы в руку врезались осколки фарфора. Сил не было, совсем не было, только безнадёжная, давящая, тупая тяжесть. А день за окном был ослепительно ярок и оглушительно холоден. Небо было голубое, и снег был голубой, и стекла были голубые. И белесая луна стояла в этой голубизне. И из открытой форточки сочился воздух, благоухающий промёрзшими небесами и неожиданно близкой весной.
