Ника Ракитина - ГОНИТВА
И веник, и свечи вместе с плошками их расставить они прихватили с собой, чтобы мало-мальски скрасить ожидающее в часовне запустение и как должно помолиться за покойных.
Антося спросила:
– Что вы собираетесь делать?
Айзенвальд повернулся раздосадовано:
– Антонида Вацлавовна, этот человек убит. Мы должны разобраться: пусть не кто это сделал, но хотя бы как именно.
– Зачем?
Он поморщился:
– Антонида Вацлавовна, во дворце вашего дяди найдены два человека, умерших примерно в одно время. Не… своей смертью. И это странно, по меньшей мере. И совершенно не обязательно закончилось…
Он глубоко вздохнул и отвернулся, помогая Тумашу прилеплять свечи на накапанный в донышки мисок воск, чтобы не опрокинулись. Пыль легко загорается, а пожар – это уже чересчур.
– Это закончилось, – сухим голосом произнесла Антонида.
– Что? – нотариус окостенел в отдалении с веником на отмахе, Тумаш и Айзенвальд – склоненные над свечами.
– Это закончилось. Этот нож…
Генрих разогнулся:
– Подождите! Пан Кугель, я прошу вас подойти!
Антонида скомкала полы кожушка, ее лицо полыхало алым. Она сказала, не поднимая глаз:
– Это нож Але… Александра… В-ведрича. Моего п-покойного жениха.
– Панна Антонида, вы готовы в этом присягнуть?
– Да.
– Хорошо. Чуть позже мы покажем вам нож целиком. Продолжаем.
Губы Антоси дрогнули. Она изо всех сил старалась не заплакать. Тумаш удивленно заморгал:
– Пан Генрих, зачем?
– Затем, что п-пан Ведрич, краславский управляющий графа Цванцигера, вовсе не мертв. И, возвратившись отсюда, я собираюсь предъявить ему обвинение.
– Нет!
– Пан Генрих! Панна Антося!
– Я сама его хоронила, – она задыхалась. – Я… его…
– Я воды… снегу… сейчас, – законник кинулся к дверям.
– Панна Антося… присядьте, и не надо…
Она отстранила руки Занецкого:
– Я его убила. Алесь пришел и сказал, что они стрелялись. И Гивойтос мертв. Он даже место указал, где его похоронил. А я… я выгнала Алеся за порог. Я сказала… что не хочу его видеть. И змея… это неправда, что змея. Это я виновата.
– Вот, вот, принес! – Кугель зачерпнул из миски снега и сунул Анте в лицо. – Держите ее! Все хорошо.
Айзенвальд мысленно чертыхнулся.
– Вы уже все подмели, пан нотариус? Ладно, – он поднял фонарь, – разберемся по ходу дела. А вас, пан Занецкий, я попросил бы набросать план зала и положение в нем покойного соотносительно сторонам света.
Тумаш взглянул на всхлипывающую Антосю:
– Зачем?
Ну вот, язвительно подумал Айзенвальд. Знакомы каких-то пол дня, а панна из чувствительного хлопца может веревки вить. Еще бы – красавица. Невысокая, точеная; рыжеватые волосы тяжелые и густые; черты лица правильные. Как же похожа на Северину, Господи! К тому же юна и в ореоле жертвенности – мученица-христианка, брошенная львам. И, похоже, что этим львом уже считают меня.
– Потому что полиции здесь нет, – объяснил он терпеливо и слегка насмешливо, – а мы не знаем, которая подробность для следствия может оказаться важной. Впрочем, если пан секретарь устал, мы как-нибудь обойдемся.
Тумаш, покраснев, достал из кармана книжицу для записей in folio и свинцовый карандаш.
– Вы присядьте, панна Антося. Это надолго.
Она послушно отошла к стене, опустилась на скамью с резной поднизью. Сложила руки на коленях. Покорностью приворожив молодого секретаря куда сильнее, чем криками и слезами.
– А мне что делать? – обратил на себя внимание Кугель. – Я ж ничего в полицейской работе не понимаю. Дурак дураком!
Генрих усмехнулся, выбросив Антю из головы:
– Да ничего и не нужно… особенного. Только здравый смысл. Давайте смотреть от двери…
Оглушительно трещали свечи. Все остальное – всхлипы девушки, тяжелое дыхание людей, шорох ткани, звук шагов и шарканье веника по плитам скрадывались огромностью залы, ее пугающей тишиной.
Обойдя залу, Айзенвальд с Кугелем вернулись к убитому. Генрих снял нагар со свечей.
– Пан Тумаш, вы закончили?
Секретарь протянул книжицу: кроме требуемого плана там оказалось несколько недурных зарисовок тела с ножом в спине. Отставной генерал хмыкнул: определенно, Занецкий найдет себя как судебный художник, если не выйдет с математикой. Генрих сбросил шубу, отнес на скамью к безмолвной Антосе. Разложил носовой платок рядом с телом. Упершись, выдернул нож, завернул и отложил в сторону.
– Тумаш, вас ничто не смущает?
Против воли секретарь приблизился.
– Смущает, – он указал на покоробленную, бурую одежду на спине мертвеца. – Если попасть в сердце, как здесь, крови почти нет.
– Помогите мне.
Они перевернули убитого на спину. Кугель ойкнул, зажав рот руками. Да и Занецкий отшатнулся, вцепившись в пояс, чтобы унять дрожь. Зеленовато-желтое усохшее лицо скалилось крупными зубами то ли в улыбке, то ли в мучительной гримасе. Левый глаз вытек, вдоль него и дальше к виску протянулся черный порез. Но и в таком виде оно было узнаваемо – лицо с портрета в нижней галерее и копия черепа из Виленской ратуши – вытянутое, с приподнятыми скулами, крутыми надбровными дугами и высоким лбом. Даже без подтверждения Айзенвальд опознал Гивойтоса Лежневского.
Он потрогал заскорузлые лохмотья на бедре покойного. Закусил губу.
– Пан Кугель, вам знаком этот человек?
Законник шапкой вытер со лба обильный пот:
– Так. Это пан Гивойтос Лежневский.
– Пан Тумаш, запишите. Сегодняшняя дата, время, – Айзенвальд щелкнул крышкой часов, поморщился от громкого звука, – без семи минут пять пополудни. В присутствии панов…
Занецкий потер пальцы, зашуршал карандашом, устроив книжицу на согнутое колено.
– Теперь давайте его разденем.
– П-пан Г-генрих, п-пожалуйста…
– Пан Тумаш, я не ставлю целью издеваться над деликатностью паненки и ее чувствительностью. Но и просто уйти я не могу. Уведите ее, если паненка захочет.
– Но п-пана Г-гивойтоса этим не воскресишь.
– Вы совершенно правы.
Ты совершенно прав, мальчик, сухо подумал Генрих. Ты можешь меня ненавидеть и жалеть панну Легнич. Но я не буду чувствовать себя человеком, если не разберусь. Какая тварь, презрев законы гостеприимства, убила хозяина ударом в спину и бросила здесь, лишив права на христианское погребение. Гивойтоса не воскресишь, но кто-то должен заступиться за мертвого.
Кугель божкал и по-бабьи хватался за щеки руками. Вся спина покойного оказалась в беспорядочных глубоких порезах, отчетливо сохраненных изжелта-оливковой кожей, черных от запекшейся крови. Пострадали также левая ягодица и бедро. Кровь просочилась на грудь и въелась в паркет под телом, но спереди ран не было. Складывалось впечатление, что кто-то в смертельных объятиях катался с Гивойтосом по полу, в безумной ярости, опьянении или страхе нанося удары, куда придется, и лишь последний оказался смертельным.
